Собственная тень (2000)

Глубокое, страшное кино, внутри которого для героев нет никакого выхода.

В этом фильме среди людей нет Бога. Среди них есть только выковыриваемая из себя поэтика приспособления к жизненным условиям и холодные стихии — вокруг всех их. Конечно, это тонкий и крепкий портрет времени — «я устал и время устало», как когда-то писал в дневниках Юрий Нагибин. Авторы показывают, что 2001 год от 1981-го не отличается ничем… Стилевая смесь из Киры Муратовой, Алексея Германа и Ильи Авербаха, фильм снятый по классической ленфильмовской методологии — остался, по-видимому, практически незамеченным. Но я убежден, что пресловутая «Последняя сказка» Ренаты Ливтиновой создана под прямым влиянием картины Ольги Леонардовны Наруцкой. Мы видим — постсоветский синдром околоинтеллигентского характера — не столь грубо пригвожденный как в фильмах Киры Муратовой (например, в «Астеническом синдроме») — хотя и здесь единственный выход для героев — «пойти спать». «Культура пала», как с печалью замечает сегодня философ и филолог Аза Алибековна Тахо-Годи.

Член авербаховской съемочной группы — его жена — сценарист Наталья Борисовна Рязанцева, здесь вновь продолжает глубинный анализ судеб обитателей вроде бы номинально творческой среды времен развала страны, когда единственной действенной формой выживания оказывается, на тот момент, как раз та, которая еще вчера была запрещена под угрозой ареста. Действительно глубокое знание ею психологии характера писательницы, опускающейся все ниже в своих фокусах, анализ его шельфа, архитектоники — по-настоящему поразительно. К этому нечего прибавить, все выражено лаконично и наотмашь. Характер главной героини охватывает и касается судеб очень и очень многих…

Детище постмодерна — поразительна перекличка образа главной героини

Им остается — низменное плутоватое бывание, надменное прилипание к воздуху и самозатыкание страха внутри самого себя — как поступает здесь почти каждый. Врач остается за броней профессиональной подкованности, которая всё-таки пробивается инфернальной инфантильностью героини. Вот каков мир оккультных стихий творчества советской души… Это трагедия целого поколения.

Из той же съемочной группы — оператор Дмитрий Долинин, снявший картину в довольно резких, контрастных, но вместе с тем — проникновенных тонах. Звукооператор Борис Андреев создает то самое ленфильмовское звуковое дыхание картины, которое можно узнать через 5 звучащих секунд и невозможно ни с чем спутать.

Вот — реальный внутренний, духовный срез поведения, логики, жизни её кругов. Людей, не нужных самим себе, многократно желающих уничтожить самих себя, с многократными суицидальными попытками, шантажом детей собственной смертью, поголовным блудом, ненавистью, внутренним уродством — и нереализованным благородством, благом, просто добром, которое должно было быть применено в какой-то светлый день — но оставлено внутри на милость течению времени. Оставлено — портиться. Можно ходить по улицам и смотреть как это происходит, просто заглядывая в окна.

Фильм взрезает изнутри самые поведенческие алгоритмы фантасмагорический анализ поведения людей в пределах творческих кругов, а проще говоря — богемы и простой интеллигенции, оставшихся представителей. Здесь человек хочет быть любимым просто так — не желая себя ни в чем сдерживать, вообще спросить себя — а что он делает, для чего живет; все это возможно будет опробовать обдумать только на грани очередного безумия, на врачебной койке (и то — только при нажиме, заставлении извне — с моментальным желанием прогнать) — очередная попытка продраться себе сквозь жизнь отравленную дьяволом, пустотой.

Она одаривает любовью чужих детей в качестве какого-то соревнования, из ревности, из убийственного желания переревновать продажей любви, показав, что у других ее никогда не было — вычленить их ничтожество, ничтойность, чтобы тем самым пожинать плоды унижения других.

Нужно заметить, что автор нащупала действительно четкие законы, по которым человек гробит и гробит себя навеки, не умея пред Богом и самим собой признать собственной беспомощности и вообще хотя бы попробовать научиться жить (недаром о главной героине говорят: «она же полностью беззащитна») — и отыгрывающийся вслепую от всех, кто пытается помочь, дать измениться. Для того, чтобы защитить себя от собственной же ничтожности, она полностью отдается на волю случая, стихиям, торгует собой, полностью предавая свою душу- и насыщается эстетикой самосожжения и психологии самораспада. Многие сталкивались с этим, но погибали от этого далеко не все. Ведь не трусость, а остаток веры, жизнелюбия — при отвращении к плодам собственной жизни заставляет главную героиню остановиться перед очередной суицидальной попыткой. Впрочем, поглощающее её бесовство (и это — подлинная глубина ее неизменимого в рамках советской социальной матрицы несчастья) заставляет ее подвергать других людей самопредательству, оскользаться и оступаться, рушить собственную психику и строй их жизни. Просто она одновременно пытается жить и играет, строит эксперимент, наслаждается, сама — автор, сама — уничтожитель, сама надзиратель и главный герой. И ничего привлекательного в этой внутрижизненной смерти нет. Она живет пустотой, разваливая саму себя изнутри.

Героиня полностью удушаема страхом, который она стремится заглушить блудом, выходками, нервными выплесками или «творческой» сублимацией, во время течения которой она стремится отвергнуть наконец покупающую заботу всех тех, кому так сильно нужно последнее что у нее есть, и, кажется, последнее, на что никто не имеет права — это ее свобода. Тогда она начинает напоказ отказываться от этой самой свободы, как будто бы вверяя ее другим…

В результате на экране мы видим то ли глубокое пограничное расстройство и сексуальную расторможенность — то ли вообще вялотекущую шизофрению, к чему склонны все, кто не хочет остановиться и взглянуть на плоды своих рук, предварительно питаясь беззакониями. Находящаяся перед зрителем женщина — околопоэтическое животное. В конце — врач, укачивающий ее на руках — отчасти предает себя, ведь он вляпался в ее картину, в ее внутренний мир, вязкий, управляюще-заигрывающий всех, с кем ей приходиться встречаться, махнув рукой на субординацию. Она же как ребенок — это и ее собственная душа тоже, а все остальное отдано на откуп жизнепотоку, вернее — злу. Она окончательно становится невменяемой — хотя ей и с самого начала не вполне можно было вменить в вину совершенные ею поступки. Она — жертва этой жизни, где можно животным образом приспособиться — и выживать.

В конце — абсурд, счастье-перевертыш просто от того, что фикция разбрелась и силки «творческого» бреда — распались. И наконец возвратится логика в жизнь — других; из ада, из зазеркалья мы вновь возвращаемся в жизнь — человеческую.