Пустынное небо (1997)

В 1987-м году Никос Николаидис, самый видный, наверное, греческий режиссер нового времени, визуализировал собственное апокалипсическое видение будущего в «Утреннем патруле». Спустя 10 лет по его стопам отправился Никос Корнилиос, решивший, видимо, что мир Николаидиса недостаточно мрачен и черен, и ему еще есть куда стремиться. И снял очередной вариант конца света, еще более безнадежный, еще более пустыннный, еще более мертвый. Оставив нетронутыми пост-урбанистические пейзажи своего предшественника (иногда создается впечатление, что фильм свой режиссер снимал в тех же локациях, что и его более маститый соотечественник), он лишил картину действия, которое поддерживало видимость жизни в умирающем мире «Патруля», и оставил лишь тоску по исчезнувшему прошлому, разливающую по каждому кадру депрессию настолько густую, что в ней утонет даже самый жизнерадостный зритель. Если, конечно, не сбежит куда подальше после первых кадров.

Один из критиков, писавших о «Пустынном небе» (под этим названием фильм демонстрировался на международных фестивалях), назвал картину ярким примером фетишизации мрака. Хотя слово «яркий» в данном случае будет неуместным, поскольку в этом эпитете слышатся эмоции, бурлит жизнь или даже властвует смерть, а в картине Корнилиоса существует (точнее не-существует) лишь Ничто, медленно поглощая в серую дыру чувства, желания и, наконец, память. Вместо людей остаются лишь оболочки, механически совершающие привычные действия, смысл которых давно уже утерян. Правда, среди теней, оставшихся от сгинувшего мира, существуют еще те, кто лохмотьями души цепляется за исчезнувшее, но будущего (и прошлого) у них больше нет, а потому их отчаянные попытки — лишь средство, которым автор пользуется для нагнетания тоски.

Нет, конечно, есть фильмы, сознательно вызывающие у зрителя еще больше негативных эмоций: вспомните хотя бы «Письма мертвого человека» Лопушанского или «Иди и смотри» Климова. Но там — катарсис, там стремление оттолкнуть зрителя от противного в сторону Света, а здесь… Здесь полное погружение в Ничто, Нигде и Никогда. По сранению с Городом, созданным фантазией Корнилиоса, пресловутый Сайлент-Хилл выглядит сверкающим огнями Луна-парком. И еще сильнее сгущает мрак «Пустынного неба» осознание того факта, что режиссер показывал гибель совсем даже не трансцендентного мира, оперировал вовсе не макрокосмическими понятиями. Имманентное ведь только кажется не столь значительным в размерах Вселенной. А если это внутренний мир Бога, который гибнет полностью и бесповоротно, затягивая с собой все созданное Им?

В мире «Пустынного неба» случилась какая-то катастрофа. Какая? Корнилиоса это абсолютно не интересует. Скажем, умер Бог. И в результате этого катаклизма в Городе осталась лишь горстка людей… и ни одного ребенка. Здесь нет воды, нет пищи — но все необходимое иногда подвозят армейские грузовики. Однако они не могут вернуть жителям память. И не могут вернуть детей. Которые, конечно же, были — у главной героини Фотини от дочери остались фотографии, игрушки и отметки роста на дверном косяке — но где и когда? Теперь она слышит иногда детский смех и даже видит ребенка, сидящего с отцом на лавочке. Но в доме пусто, а вернувшись к заветному месту, она видит лишь недорисованный круг там, где секунду назад сидели дочь и отец. Дети — будущее, а будущего нет.

Фотини хотя бы знает, кто она и помнит, что у нее была прошлая жизнь. В больнице же, где она по привычке работает, лежит девушка, которая не помнит и этого. Ее брат Аякс читает монолог Гамлета в пустом театральном зале, и пытается «вспомнить» сестру. Овеществить ее память. Но когда это ему на короткий миг удается — происходит трагедия. Ведь даже осколки прошлого, не успевшие еще исчезнуть в сером мареве, не выносимы для вернувшегося оттуда. Чувство возникающее между Фотини и Аяксом в финале, конечно, можно воспринимать как надежду, но скорее оно выглядит как некая уступка автора не зрителю даже — критикам, которым обязательно подавай что-нибудь «разумное», «доброе», «вечное». Хотя для самого Корнилиоса очевидно, что вечность равнозначна небытию. И фильм его, в конечном итоге, воспринимается как аллегория погружению сознания в это самое небытие. В тот самый имманентный коллапс.

Впрочем, даже скромный на перипетии сюжет не означает, что в «Пустынном небе» есть действие. Диалогов с монологами здесь тоже минимум, если не считать декламаций Аякса. Если жизнь коллапсировала — откуда же взяться действию и разговорам? А вот черно-белые планы опустевшего города — на любой вкус: и общие, и средние, и zoom в самом подробном разрешении. Все, что бы подчеркнуть Пустоту. Все, чтобы создать атмосферу депрессии и отчаяния. Зачем? Честно говоря, у меня нет ответа. Возможно, если бы он был, фильм Корнилиоса был бы куда более известен в кинематографическом мире. Но похоже цели режиссера остались непонятыми не только мной. Хотя визуальные решения его картины, порой, вызывают восхищение, а тоска, нагоняемая ими, ощущается вполне реальной. И, возможно, вместе взятые они способны вызвать очищающий катарсис и выбить клин клином у запутавшегося в психологических проблемах человека. Но это уже нужно спросить у психолога. Я же не советовал бы смотреть «Пустынное небо» человеку, склонному к рефлексии. Чтобы самому ненароком не раствориться в Пустоте.