Три сестры (1994)

Недавно перечитав пьесу Чехова «Три сестры», решила сразу же по свежим впечатлениям пересмотреть все известнве экранизации.

Каждая оставила неоднозначное впечатление, но больше всего понравилась версия Сергея Соловьева. Попробую объяснить почему.

1. Четкое следование тексту. В общем, в большинстве экранизаций текст автора сохранен, и Сергей Соловьев тоже решил обойтись без авторских дополнений. Для меня это плюс, Чехов достаточно самодостаточен, даже в самой своей тягучей пьесе.

2. Прекрасная работа актеров. Мне понравились все, большинство из актеров вижу впервые, но мне это даже помогло, я не отвлекалась на их образы из других фильмов. Единственное, кого узнала, так это молоденькая Елена Корикова, так вот кто открыл ее как героиню из прошлых лет, это режиссер Соловьев. И действительно, замечательная вышла у нее Ирина, любимая моя героиня «Трех сестер».

3. Цветная картинка. При всем том, что пьеса сама по себе довольно мрачная, некоторые режиссеры добавлют еще и черно-белой картинки, кто-то по причине того, что была только такая пленка, кто-то по иным соображениям. Сергей Соловьев сделал картинку цветной, привнес жизни и воздуха в душное действие.

4. Некоторые символические вещи. Например, в начале фильма в черном была лишь одна сестра, а младшая так вообще встречала гостей в светлом платье. К концу же фильме все тии сестры облачились в черное, будто бвли в трауре по собственной судьбе.

Еще понравилась вставка с юными девочками, ведь в пьесе героини постоянно обращались к воспоминаниям о счастливом прошлом.

Наверное, можно постараться, да отыскать и минусы в этом фильме, но я не стану этого делать, так как эта экранизация в самом деле заслуживает внимания.

7 из 10

Нас было много на челне;

Иные парус напрягали,

Другие дружно упирали

В глубь мощны веслы. В тишине

На руль склонись, наш кормщик умный

В молчанье правил грузный челн;

А я — беспечной веры полн,-

Пловцам я пел… Вдруг лоно волн

Измял с налету вихорь шумный…

Погиб и кормщик и пловец! -

Лишь я, таинственный певец,

На берег выброшен грозою,

Я гимны прежние пою

И ризу влажную мою

Сушу на солнце под скалою.

Ах как безлика и скучна жизнь когда… ты сам и скучен, и безлик. Да-да. Пустота внутреннего мира приводит только к охам, да ещё вздохам. И тогда хоть роту, хоть полк, хоть бригаду офицерскую заставь подле тебя петь дифирамбы в коленоприклонённости позируя, всё одно — скука. Но а уж если ту самую роту, полк, бригаду отцы-командиры решат передислоцировать, тогда и вовсе — хоть в петлю. Ни мужского общества, ни предупредительных поклонников рядом, ни женихов завидных, ни адюльтера… Зачем жить?

Три дамы, три сестры коротают будни и праздники в глубоком «тылу» страны. Прошу прощение, оговорился, в провинции. Привлекательны, миловидны, не лишены изящества. Генеральские дочки на выданьи (две из троих). Отец, вот правда, год назад ушёл из жизни. Теперь нужно всё самим тянуть на своих плечах. Так что? Может в Москву? Дом продать и здравствуй столичная жизнь? Там Вам, не здесь… Разгуляемся. А то хоть в петлю от рутины обязанностей. Тяжела жизнь в провинции, тяжела.

А между прочим, сам Антон Павлович Чехов, считал свою пьесу комедий, водевилем. И недоумевал почему актёры, режиссёр вычитывая текст определяют творение как драму. Хотелось весёлости, шутовства, смеха, а современники опошлили, оскопили свет, тучу возвели в величие. Эх, люди-люди. И автор беспомощно опустил руки. Стоит ли спорить? Пусть будет по Вашему.

На сегодняшний день мы имеем то, что имеем. О сатире не заикается никто. Все режиссёрские течения выстроены в духе драмы. То же самое и в версии Сергея Соловьёва. Дом Прозоровых под лупой микроскопа в обозрении. Белоснежные мундиры, гитарные переборы, чехарда одних и тех же лиц. Монологи, слова, речи, тосты. Но всё пустое. Ничто не остаётся в памяти. Ничто не пробуждает интереса. Как песок сквозь пальцы вся эта мишура. Впрочем, с первой сцены ловишь себя на мысли, что актёрская игра имеет тут значительное отличие от канона. Чего в ней больше — непрофессиональной любительщины или простоты откровения слова без придумки лицедейства? Как характеризовать очевидное? Прокол? Новизна? Неясно. Впрочем, ещё пять-десять минут наблюдений и, привыкаешь к подобной манере.

Словно на палубе корабля вышедшего в море находишься. Всё на маленьком пятачке в развязке и «завязках». Камера то углубляется в коридоры комнат, то «отчаливает» из их магического плена обратно. И никуда за пределы этих ограничителей не выходит. Шаг влево, шаг вправо и всё. Не больше. Конечно же и окна есть в этой «тюрьме». Есть окна. Но что именно скрывается за окнами — неизвестно. Вся суета, вся жизнь, все здесь. Тесный мирок мотыльков и бабочек под колпаком. Друг перед другом в распятии. А есть ли другая жизнь? По словам этих несчастных, да. Однако мы, зрители, её лишены видеть.

Найди себе дело по душе, — говорил Конфуций, — и тебе не придётся трудиться ни одного дня в жизни. Увы, интеллигентные, прекрасно образованные, тупеют от скуки. В сплетни, сутяжничество погружаются. Не до Конфуция им. Не до Конфуция.

Фильм, вышедший на экраны в постперестроечный период, где Германия и Россия странами производства не мог «не замарать» себя реверансом в сторону Запада. И текст Александра Солженицына об ужасах Гулага в 1994 году как будто бы к месту. Как будто бы в тему. Карательный маховик в стране Советов с 1928 года. Маша, Ирина, Ольга что Ваши «мыльные пузыри» тоски по сравнению с ужасами скорой будущности. Они ничто.

Так? И памятник можно было бы возвести С. Соловьёву за режиссёрский замысел. Вот только в воспоминаниях мэтра касательно съёмок «Трёх сестёр»- та ещё потеха: Декорацией фильма был реальный интерьер, и потому ночные сцены приходилось снимать именно по ночам — днём было невозможно перекрыть все окна. Мой день рождения как раз пришёлся на эти изматывающие ночные съёмки. Уже за несколько дней до даты ко мне начали публично приставать:

- Как и когда будем праздновать? — Какое праздновать?! Каждую ночь снимаем! Днём я сплю. Закончим — отпразднуем… — Нет, день рождения надо праздновать в день рождения.

… Приехав в полшестого утра домой со съёмок, я увидел, что меня уже ждут… Прямо в шесть утра… мы начали выпивать за моё здоровье, за маму, за папу, к восьми все уже были вусмерть пьяные, к двенадцати дня вообще в глазах всё поплыло и поехало (С. Соловьёв, «Слово за слово`2008).

… Когда б вы знали, из какого сора

Растут стихи, не ведая стыда…

На одной чаше стало быть А. И. Солженицын с немыслимыми ужасами, на другой — «русский раскардаш» в полный рост. Ну не хохма ли? «Трём сёстрам», привет и поклон.

6 из 10

Не люблю Чехова в традиционной трактовке, перечитываю, а через полгода все так или иначе скатывается в одну неразбериху унылую.

Соловьев — человек-жанр.

Фильм снят после коллабораций с рокерами и акционистами, саундтрек Курехина академичен. Стиль умеренный. Действие поначалу вяло раскачивается, но потом бодро создается шизофреническая атмосфера, где каждый жест и фраза встраивают свой кирпичик в вычурную архитектуру фильма.

Не очень понял, зачем была цитата из Солженицына — по ходу, дань времени, а в целом движение устаревшего либерального мира в полиэтилен и нафталин показано очень сочно.

Характеры законченные, перспектив нет, никого не жалко.

Трактовка интересная, кому понравились Анна Каренина и О Любви — к просмотру.

Жаль, что хорошего качества не найти.

Мне кажется, ключом к пониманию соловьевского прочтения «Трех сестер» должно служить текстовое примечание, втиснутое режиссером между третьим и четвертым действиями своей пиесы, между «Пожаром» и «Дуэлью». Расхожая цитата из «Архипелага ГУЛАГ» («если бы чеховским интеллигентам, всё гадавшим, что будет через двадцать- тридцать лет, ответили бы, что через сорок лет на Руси будет пыточное следствие» — опустим весьма натуралистичное описание его ужастей — «ни одна чеховская пьеса не дошла бы до конца: все герои пошли бы в сумасшедший дом «) недвусмысленно определяет перспективу, из которой Соловьев изначально намеревался рассматривать страданья-смятенья-томленья классических персонажей. Очевидно, в свете осознания того, что творилось через двадцать-тридцать лет после появления «Трех сестер», всерьез ставить чеховские вопросы казалось ему бессмысленным, несоразмерным, быть может, по-солженицынски же бесстыдным. Своего рода русское переоткрытие максимы философа Адорно, утверждавшего, что поэзия невозможна после Освенцима. Разумеется, я оставляю за собой право не соглашаться с Соловьевым в этом пункте, утверждать, что солженицынское примечание в фильме — неуместно, безвкусно, манипулятивно, но одно несомненно: оно четко определяет авторскую позицию режиссера и одним махом расправляется со всеми критиками, обвинявшими этот фильм в фальши, искусственности, непрочувствованности, манерности, позе. Соловьев, снимая «нормального Антона Павловича», как раз и снимал его не современно-проблематичным, средствами эмоциональной вовлеченности приближенным к нам сегодняшним (а ведь Чехов именно таким и был во всех классических постановках, несмотря на весь их реквизит вековой давности), а в виде преданий доброй старины — той, не только до семнадцатого, но и до девятьсот пятого года. Так сказать, «хотел понять, тоскою пожираем, тот мир, тот миг с его миражным раем…»

Соловьевские «Три сестры» — фильм эстетский, эмоционально холодно-отстраненный (и по-хорошему в этом смысле европейский), очень визуальный, насыщенный художественной и поэтической (и потому, увы — совсем не чеховской) символикой. Его манерность и искусственность — нарочиты и сознательны. Конфликты социальные и межличностные — все эти многократно виденные хрестоматийные противостояния интеллигентности и мещанской пошлости, живого ума и косности, стремления творить добро и засасывающей, усыпляющей, давящей среды — Соловьеву менее всего интересны, а потому и лишены в его интерпретации одухотворяющей жизни, похожи больше на ритуальные реверансы в кукольном театре. Соловьев — не Гофман, он — Дроссельмейер, он занят ловлей прекрасного мгновения, которого — взмахни ресницами, и нет, «лишь мертвый брезжит свет.. а сад заглох… и дверь туда забита… и снег идет… и черный силуэт захолодел на зеркале гранита». У Режиссера Соловьева, оператора Клименко и художника Иванова елка на святки, деревянный солдатик, похожий на шелкунчика, скелет, качающий кресло с сидящей в нем Наташей — персонажи столь же важные, что и Прозоровы, Вершинин, Тузенбах. Гости, съехавшиеся на именины Ирины, застывают живой картинкой, чтобы сняться на фото — глядь, а картинка и впрямь застыла, пожелтела от времени, потихоньку рассыпалась в пыль, а пыль растворилась в снегу. Пронзительный осенний свет поглощает уходящего на последний поединок. Очерки девичьих лиц в зареве пожара плавятся, тают, как лица восковых кукол. Их же темные, тонкие, высокие силуэты в струящихся одеждах, огромных шляпах растворяются в дыму, уносятся метафизическими сквозняками вместе с шуршащими под их шагами опавшими листьями, неизвестно как очутившимися в зачехленном, покидаемом доме. Слишком ранние предтечи слишком медленной весны (все — и интеллигенты, и пошляки) — вот они, герои Соловьева… Совершенно, буквально воплощающие провидения Мережковского: «мы — над бездною ступени, дети мрака, солнце ждем: свет увидим — и, как тени, мы в лучах его умрем».