Скорбное бесчувствие (1986)

Развитие культуры циклично, как бег светила по небу: молодость, старость, смерть. И воскресение. Ближе к закату тени великих гениев кажутся бесконечными, а потому вопрос «как нам жить после имярека?» никогда не покинет просвещенные умы. На смену Софоклу придет Еврипид, после Баха родится Моцарт. Косое солнце стареющих цивилизаций действительно дарит искусству высшую степень зрелости, но всякий раз приходит страшная мысль: а что, если рассвета уже не будет? Что, если этот вздох последний? Так после Тарковского в отечественном кино воцарилась звенящая тишина. По периметру разгуливали эпигоны с грошовой метафизикой, а наконец дорвавшиеся до выразительной свободы герои подземки плевались в камеру абырвалгами. Именно здесь, впервые после революции, осмысленно взывают к эстетике декаданса: в восемьдесят шестом году выходит сокуровское «Скорбное бесчувствие», в восемьдесят восьмом «Господин оформитель» Тепцова. Работа Сокурова стала для советского кино примерно тем же, чем ерофеевская поэма «Москва — Петушки» для советской литературы: окном в совершенно новую непонятную эпоху, где вчерашние аксиомы трещат по швам, а передвигаться нужно наощупь. Правда коллективный диагноз не ясен и поныне: не то прорыв, не то идейная деградация, пресловутый последний гвоздь.

«Скорбное бесчувствие» — это один большой постмодернистский анекдот с двойным дном, интеллектуальный стеб над первоисточником — пьесой Бернарда Шоу «Дом, где разбиваются сердца». Сам Шоу назвал текст «фантазией в русском стиле», отсылая к Чехову, Сокуров ответил в унисон стартовым титром: «фантазия по мотивам пьесы». По оригинальному сюжету во время Первой мировой в доме, похожем на корабль, укрылись несколько странноватых людей разных сословий и поколений, и пока из рычащего неба вырываются бомбы, они все плетут свои малопонятные интриги. Ключевые слова: адюльтер, «O tempora, o mores!», пресыщенность, пустая жизнь. Иначе говоря, мистер Шоу в духе своего времени живописует закат Европы терминами из Вишневого сада, стук топора в последнем действии Чехова отзывается у ирландца гулом бомбардировщиков. Вопрос с режиссером разрешить уже чуть труднее, он добавляет двух новых персонажей и выходит далеко за рамки эпохи. «Бесчувствие» — это вообще уникальный для кино пример монструозного гипертекста, даже дедушка всех деконструкций и, очевидно, один из вдохновителей Жан-Люк Годар никогда не работал с подобным материалом, ибо в своих экзерсисах опирался главным образом на кино, причем на низкие жанры. Сокуров же обращается к литературе, к заветному fin de siecle. Сокуров играет в модерн.

И у него получается. Вроде бы все на своих местах, все по нотам: фильм выдержан в правильной серо-болотной гамме, архитектура дома навевает тоску по серебряному веку, нарочито утонченные мизансцены с участием женских персонажей по-гринуэевски намекают на важные разделы живописи. В какой-то момент, впрочем, становится ясно, что здешний декаданс не более, чем умелый конструкт. Афера начинается с лихого монтажа, когда Сокуров включает документальные кадры. Военная хроника, затем пляски африканских туземцев, вдруг появляется седобородый старик, загримированный под Шоу, он растягивает слова на британский манер. Волосы девушки переходят в львиную гриву, в кадр забегают парнокопытные, крупный план пули исполнен в стилистике Эйзенштейна — и так далее и тому подобное. Если в традиции модернизма мы распутывали клубок аллегорий и символистских ребусов, чтобы докопаться до смысла, то теперь мы занимаемся тем же самым, чтобы увидеть, как ловко автор всех обманул, и посмеяться над собой. Например, у хозяина дома есть кабан по имени Валтасар, которого под конец зажарят — такой вот вавилонский пир и одновременно привет бедному брессоновскому ослику. Да, автор старательно упражняется в остроумии, но концовка у анекдота парадоксально печальная. Точно так полурастворившаяся в собственной беззаботности Belle Epoque завершилась выстрелами, взрывами и стремительно чернеющим небом.

Два полюса бытия человеческого: подернутые дымкой интерьеры дома-ковчега, его шатающиеся, с размытыми силуэтами, пританцовывающие в стиле бурлеск обитатели и грохот войны, тут солдаты — закопались в придорожную слякоть, в саму материю. Максимальная оторванность от реальности и максимальная же в нее вовлеченность. Сокуровские документальные врезки как пощечина обществу духа, всем экзальтированным проектировщикам воздушных замков, молящимся на потрепанное чучело мировой культуры. Ведь то колосс на глиняных ногах — могучая, растившая массу тысячелетиями, но до сих пор с детским лицом, сиротливо озирающаяся. Так в чем же сила, брат? Уж точно не в количестве библейских отсылок, не в трудах эволюционистов, не в кинематографе. Человек все еще двусоставное чудовище — одурманенный высокими идеалами, но запертый в клетке из мяса и костей. А скорбное бесчувствие — болезнь всечеловеческая, как показал в свое время Луи-Фердинанд Селин, она свирепствует по обе стороны фронта. И если Бернард Шоу боялся военной авиации, то финальный кадр Сокурова — стадо жирафов. Жирафам проще, они знают, куда бегут.

«Название этого фильма взято из области медицины. Как режиссёр я делал фильм о скорбном бесчувствии — болезни, которой болеет только человек. О том, как трудно различить и почувствовать ту грань, за которой люди перестают болеть человеческими болезнями и заболевают как звери. Неизлечимо»

1000 слов… Это одна фраза в рамках описания такого гениального произведения! Аморфность и алогичность повествования это всего лишь симптомы при отторжении инородного тела. То, что требует собственного осмысления и (не дай бог!) обращения к дополнительным источникам в одночасье и рефлексивно воспринимается как угроза (то-то, смотрю, разбежался народ…). Справедливо ли? Абсурдность тяжело дается только извне, обращенная внутрь она принимается за должное, и обрастает псевдоименами, но уже в сфере экстравагантности. В таком случае она является не диагнозом для фильма, а вивисекцией самого естества. Здесь не нужно ловить сюжетные ускользающие ниточки пьесы Б. Шоу. Но для лучшей усвояемости не лишним будет с ней и ознакомится, чтобы тогда уже приступить к самой фантазии, где не столь важна серия из области «Кто? Кого? И почему это не соответствует общепринятым понятиям построения человеческого быта и правилам из учебников для 5-го класса?»

Фильм объединяет документальную часть и пародию на реальность, представленной в резкой сатирической палитре. Несмотря на игнорирование героями разворачивающихся вокруг событий (а за окном безумие Первой мировой войны), тем не менее, история неумолимо движется вперед. Таким образом, хроникальный ряд и карикатурные образы перекликаются между собой в видео и аудиопотоке.

Все эксцентричные детали образуют богатую символическую совокупность различных ассоциаций. Эклектическое сочетание религиозных, философских и прочих мотивов, требующих выводов, для обнаружения которых мало быть внимательным, необходимо иметь определенные знания, к обретению которых и дает толчок этот шедевр. Сложная реализация и была, очевидно, выбрана с этой целью, как бы давая оплеуху культуре, поглощаемой в состоянии бесчувственного анабиоза.

Это не просто кино! Каждый кадр — ещё один штрих в комбинации смысловых переплетов. Это структурно- и идейно-многоголосое творение, переливающееся музыкальными композициями; сплетениями голосов, то доходящих до нелепостей, то вновь обретающих понятное звучание; постоянных ссылках к иному пространству. Это шепот и крик. Это безудержный жеманный хохот на фоне разрывающихся снарядов. Лишения и бесчинства войны переходящие в лоснящуюся от безучастности вальяжную атмосферу. Застолье и несколько секунд мелькнувшее плачущее лицо мальчика… Они пусты и в своем веселье, и в несчастье. Беседуют ни о чем, плетут интриги. Они живут, укрываясь от внешнего мира, который рухнет им на головы, над которыми не замечали они ни дыма, ни неба. Оскверненный ими ковчег несется в глубокую пучину варварства и беспутства. Они закрывают дверь, чтобы звуки безумной войны не доносились до их уже атрофированного слуха, который ограничивается восприятием мелких импульсов. Громче взрыв бомб, и только вялое замечание:

«Комары жужжат… это дождь или не дождь… а, впрочем, все равно» *

Дом, где разбиваются сердца — это нравственная могильная яма, наполненная сумасшедшими людьми, считающих друг друга кусками мяса, которым можно провести аутопсию прямо на кухонном столе, и диагностировать на расстоянии нескольких метров от пациента. До какой же степени должно дойти это равнодушие?

Сначала нелепая пляска на лестнице (вверх-вниз), затем военная хроника и снующие люди (взад-вперед).. под мелодичную и воздушную «it hurts to say goodby».. (оцепенение!)..

«Человек — единственное животное, которого я боюсь безумно и до глубины души. Хорошо накормленный лев более безвреден чем люди, у него нет никакой причины раздирать в клочья то, что он не собирается есть» *

«Не испытываю почтения перед современным обществом. Все его расточительство и хаос. Бог быть может и есть на небе, но на земле — все дурно» *

«Из-за нашей крайней расслабленности и суетности в этой перегретой комнатной атмосфере миром правят бездушная невежественная хитрость и энергия со всеми вытекающими отсюда ужасными последствиями. […] Он смотрел на них как на людей, отравившихся опиумом, когда надо хватать пациентов за шиворот и грубо трясти их, пока они не очухаются» **

«- Вам следует подумать о своей душе.

- Содержание собственной души стоит очень дорого.

- Сколько же поглощает ваша душа?

- Очень много: музыку, книги, красивые пейзажи, красивую одежду, общество красивых людей!

- Душа Менгена питается свиным пойлом!

- Поэтому его деньги в моих руках обретут новое качество» *

Человек не знает, что он есть «душа». И искусство бессильно перед этой хворью. Ложное эго, поедающее красоту, и выплевывающее уродство. Что содержим то? Что спасаем..

«Обитатели Дома заняли единственное место в обществе, где можно было обладать досугом для наслаждения высшей культурой, и превратили его в экономическую, политическую и — насколько это возможно — моральную пустоту. Природа, не принимающая пустоты, немедленно заполнила его сексом и всеми видами изысканных удовольствий» **

Нам представили прогрессию животных инстинктов в человеческой оболочке. Болотная птица, кабан наряду с Менгеном, львица (в хронике) — с Ариадной. На протяжении ленты обитатели дома издают хрипящие звуки, напоминающие хрюканье. Разделывание Валтасара, словно последняя стадия перевоплощения Менгена в животное. Он и единственный, кто давится мясом. Предвестники смерти повсюду.. утонувший водолаз, а затем и Валтасаров пир.. сопровождающийся песней о трех поросятах, и грозным волчьим «open the door! let me in!».. Раскаленная лампочка треснула, и дирижабль из реальности перешел в мир персонажей, выбросив их за орбиту падшей стены прямо в центр съемки неизвестного оператора. Взрыв! Но не исцеление.

Скорбное бесчувствие… вчера и завтра, а сегодня задвинем засов. Воспаленный воздух затрудняет жизнедеятельность. Угнетает психику. Укол анестезии. Расслабились? Великолепно. Забвение. Закадровый смех в конце. Разбегающиеся жирафы… видимо, предчувствуя звериное отродье. Превращение окончено. Занавес.

___

* из фильма

** из предисловия к пьесе