Вероятно, дьявол (1977)

Можно попенять Брессону, что он несколько поверхностно и тенденциозно обращается к теме современности и роли молодежи в ней в ленте «Вероятно, дьявол…» (все-таки режиссеру перевалило на тот момент за 75). Однако, не зная всесторонне реалий тех лет и проблем, заботивших молодежь, как, например, Годар, Брессон смог в этой картине выразить почти апокалиптическую атмосферу общества, вступающего в сумрачную пору своего распада. Как ни в каком другом фильме Брессона, исполнители-модели говорят сухо, безэмоционально, их пластика отточена, а взгляд почти всегда устремлен долу, но самое поразительное, что это работает! Эмоциональная сухость в произнесении вроде бы важных реплик и монологов делает их бессмысленной, ледяной игрой ума без участия сердца.

В ленте «Вероятно, дьявол…» постановщик пытался показать сообщество молодых людей, лишь внешне озабоченных мировыми вопросами (в особенности защитой окружающей среды), на деле — они представляют собой замкнутые монады, вселенные, не готовые к диалогу, в них царствует холод пресыщения, скуки и безделья. Наркотики и сексуальная свобода, бесконечные любовные многоугольники и выяснения отношений выхолостили их духовную жизнь, сделали их живыми мертвецами. Логика фильма это очень хорошо показывает, герои и в особенности Шарль глубоко несчастны именно оттого, что разум в них тотально подчинил себе сердце. Аналитические способности души безжалостно препарируют реальность и саму душу, полностью заполняют собой духовное пространство и приносят субъектам тотального анализа лишь отчаяние.

Исполнитель, выбранный Брессоном на роль Шарля, не случайно напоминает Тадзио из висконтиевской «Смерти в Венеции» — это почти ангел во плоти, но ангел падший, не желающий жить и ненавидящий жизнь. Нигилизм Шарля и остальных героев, их тотальная критика всего и вся, отягощенность сознания сверхрефлексией, неспособность шагу сделать без самоанализа и делают их живыми мертвецами, людьми-автоматами, отвергнувшими конформизм социального автомата, но оказавшимися марионетками собственного (безусловно, выдающегося) разума. Конечно, порой диалоги героев, написанные Брессоном кажутся несколько наивными и прямолинейными. Это не Годар. Но все же, если брать в расчет художественный эффект фильма «Вероятно, дьявол…» в целом, то он рассматривает существование современной молодежи как онтологическую трагедию достаточно последовательно и убедительно.

Борясь за благие цели (а для Брессона защита окружающей среды — из их числа, на что указывают фрагменты документальных фильмов «зеленых», включенные в «Вероятно, дьявол…»), персонажи картины не могут наладить собственную жизнь, любовные отношения прежде всего, буксующие в трясине полигамии. Что касается гипертрофии разума и рефлексии (постановщик много раз указывает на то, что герои очень умны и много читают), то она полностью выхолащивает внутренний мир своего субъекта, обессмысливая его и толкая в приступах отчаяния на непоправимые шаги. «Вероятно, дьявол…» — картина еще и о неверии в сердцах современной Брессону леворадикальной молодежи, о ее неспособности умом понять и познать Бога, ведь сердца персонажей мертвы, уничтожены наркоманией, полигамией и нигилизмом, а Бога, считает Брессон, (на что указывает финал того же «Карманника») может познать лишь любящее сердце.

Одним словом, фильм вышел мрачным, название его, промелькнувшее в одной из реплик диалога в автобусе, указывает на то, что люди и цивилизация, как марионетки, ведомы темными, инфернальными силами ко всеобщей погибели, и человеческий разум, понимая это, не в силах ничего сделать. Почему же это происходит? Брессон своей лентой, как не странно, дает ответ на этот вопрос: потому что люди, в первую очередь молодежь, как люди будущего, не могут согласовать разум с сердцем, эмоции с рефлексией. Выхода из этого положения режиссер не видит, он, как и поздний Тарковский (его горячий поклонник, как известно), полагает, что цивилизация стоит на пороге последнего испытания — финального обострения борьбы добра и зла. Этот глубинный апокалиптизм концептуально сближает последние две ленты Брессона с «Ностальгией» и «Жертвоприношением» Тарковского.

Робер Брессон — поэт хрупких душ, тоскующих о смысле посреди мирового абсурда. Но в фильме «Вероятно, дьявол» («Серебряный медведь» Берлинале,1977) он превзошел сам себя. В перманентной тоске интерьеров и пейзажей из жил его героя, красивого мальчика по имени Шарль, вытекает незаметная для окружающих сомнамбулическая кровь, серая, как чувства без любви, как песня без слов, как жизнь без острой радости и боли. Весь он окутан поэзией печоринской суицидальной тоски, не потому что сам мертв, а потому что мир мертв, и он ненавидит его за это. Впрочем, ненависть, слишком яркое слово для сомнамбулы Шарля.

Первую половину фильма тебя преследует чувство ложной глубины. Режиссер-минималист ничего не подсказывает. Наоборот, умалчивает, замалчивает, скрывает. Ты ловишь себя на мысли, что не можешь разобраться, к чему все это. Единственное, в чем уверен, — в настойчивых нотах абсурда во всеобщем здравом смысле, особенно в этой «всехней» фразе, выхолощенным оптимизмом прикрывающей какие угодно формы пустоты и равнодушия: «все в порядке».

Как и эти пустые слова, ритм фильма невыразимо скучен. Наверное, именно скука и убила главного героя. Не та, которая становится из века в век одним из главных поводов для философских рефлексий лучших умов человечества.

Эта скука вполне конкретная — материальная, бытовая, нелепая; социально окрашенная, имеющая запах времени и отчетливую соотнесенность с местом (Европа в 1970е, насмерть напуганная атомной угрозой, противостоянием двух держав, дохлой экологией, идущим на спад анархизмом и театральным левачеством раньше времени состарившейся молодежи).

Приведу цитату из предсмертной исповеди главного героя. Предваряет ее следующий жест. В кабинете психоаналитика, таком же казенном, лишенном индивидуальности и души, как платный психоанализ, наш герой достает из кармана смятый газетный лист и читает подряд рубрики и заголовки: «Потеряв свою жизнь, я всего лишь потеряю вот это: планирование семьи, все о спорте, библиотека культурного человека, как воспитать ребенка… Образование и обучение. Воинская обязанность. Лечение платное и бесплатное. Преуспевающий человек. Кредитные карты. Ремонт дома. Налог на добавленную стоимость и потребление». Не лишено логики, да же?

Все время путает атмосфера фильма, натянутая, как надорванный канат, между двумя противоположностями: «скука, ничего не происходит» и «скоро грянет апокалипсис». О, эта медленная ритмическая походка фильма! В нем самом деле постоянно кто-то куда-то идет или едет, но при этом никуда не движется и ничего с ним как следует не происходит.

По канату между скукой и апокалипсисом заученной, сонной, стариковски неэмоциональной, какой-то слишком одинаковой, словно у зомби, походкой идут молодые люди. Куда? Один из самых ранящих и тяжелых вопросов фильма. Похоже, все, вторя Шарлю, в пустоту и темноту (как в поколенческом тексте Лермонтова, их «грядущее иль пусто, иль темно»). И раньше уходит тот, кто раньше все понял.

Шарль, — вероятно, дьявол. Как и он, этот эфемерный мальчик проповедует анархическую широту взгляда, самоубийственную свободу. Впрочем, о нем можно сказать так же, как о Блоке говорили его современники: «святой демонизм».

Как любая смесь яркого черного и ярого светлого, он серый. Серый, как ночной-вечерний, «полусумрачный», драматизированный неподвижностью пейзаж, серый, как остановившаяся (не питающая жизнь) кровь, как его густые и немые мысли, как его глаза то галлюцинирующие, то блюющие пустотой.

Шарль не только демон, не только святой (об этом чуть ниже), но и Гамлет, каковых хватает, как известно, в каждом поколении. Пастернак, знаменитый переводчик «Гамлета» на русский язык, сказал, что гамлетизм — «это «неопределившаяся и ненаправленная духовность». Духовность есть, а приложить не к чему, нет в мире чего-либо, достойного ее приложения.

Вызывает интерес диалог Шарля с психоаналитиком, к которому направили его беспомощные в вопросах спасения друзья:

- Как развивалась ваша конфронтация с обществом?

- Это мое нормальное состояние. Я уже давно ношу его в себе.

- Вы получаете удовольствие от бездействия?

- Да. Но это удовольствие отчаяния.

- Испытываете ли вы чувство вины по отношению к самому себе?

- Испытываю, хотя и не заслуживаю этого. Я знаю, что я более разумен, чем остальные. Я совершенно уверен в собственном превосходстве. Но если я начну что-то делать, то буду полезен тому миру, который вызывает у меня отвращение. Я предам свои убеждения. И это только усилит мое отчаяние.

Невыносимая рифма самоутверждения и развоплощения в почти отсутствующей игре непрофессионального актера (имею в виду отсутствие каких-либо четко артикулируемых красок, транслирующее смерть при жизни, выхоложенность пустой без смысла комнаты души). Сомнамбулический мальчик Шарль очень напомнил строки Блока: «Это бедные сонные птицы… Удрученные снами бессилья». Изнуренный собственным разочарованным умом, он способен на что угодно, но только не определять, устремлять, воплощать себя в мире, где все до последнего атома вызывает его отвращение. Даже любовь. «Моя болезнь заключается в том, что я слишком ясно все вижу», — исчерпывающая самохарактеристика.

А теперь стоит сказать о святом Шарле… Наверное, все же в кавычках «святом». Ведь в любом, даже в пассивном протесте, в бунте самоубийцы против жизни, «святость» обнуляется или переходит в грустный разряд нереализованных возможностей.

— Вам лучше оставаться с мыслью, что выхода нет? Не оправдывает ли это вашу лень? — спрашивает его психоаналитик.

- Возможно, ну что же… Если б моей целью была нажива, я был бы достоин всеобщего уважения.

-Я не страдаю депрессией, я отстаиваю свое право быть собой. Я не хочу, чтобы мои настоящие желания вытеснялись фальшивыми, основанными на какой-то статистике, на результатах каких-то исследований, формулах, научных классификациях.

-Я не хочу быть рабом и специалистом.

В этих трех репликах Шарля запрятаны все святые правдолюбцы искусства — от Гамлета и Чацкого до героев почти всех антиутопий ХХ века («Мы», «1984»…). Только в отличие от них он относится к своей справедливости-правде (или тоске по личному и общественному идеалу) с убивающей все святое иронией:

-Вы чувствуете себя мучеником?

-Нет, только любителем.

Удаление, исчезновение молодости из жизни — приговор реальности, тоже пропитанный ядом иронии. (Финал вдвойне ироничен, так как один самоубийца — наркоман, убивает другого самоубийцу — интеллектуала, чей наркотик — бессмыслица бытия).

Но, думается, гуманист Брессон не только об этом. «Человек реален и истинен, когда он занят делом, когда он ремесленник, крестьянин или великий, незабываемо великий художник или же ученый, творчески постигающий истину», — писал Пастернак. Сознавая, что это единственный путь к спасению, режиссер мучим вопросами:

Как вернуть реальность жизни, а жизнь реальности?

Как воспитать поколение, желающее жить, но не ради прибыли и комфорта, а ради того, чтобы каждый его след остался в мире чистым, явным, осязаемым, нужным и после, когда все закончится, продолжал жить в других?

Переходя к рассмотрению предпоследнего фильма знаменитого француза, отмечу несколько интересных фактов: на момент начала съемок автору было без малого 77 лет отроду, окружающая действительность представлена глазами 20-летнего молодого человека. Сходство между режиссером и главным героем киноленты очевидно с первого взгляда: худощавость, высокий рост, некоторая женственность.

В целом, этот фильм — своеобразная попытка умудренного опытом, многое повидавшего старика Брессона взглянуть на мир глазами двадцатилетнего пессимиста-интеллектуала Шарля.

Персонаж Шарль — часть личности автора, который и на склоне лет не перестает проникать в глубины мироздания. История зачинается финалом. Зрителю демонстрируется объявление в газете о самоубийстве молодого человека. Следом, автор показывает нам и самого убитого персонажа за 6 месяцев до катастрофы, а также анализирует обстоятельства приведшие его к столь печальному концу. Первая фраза прозвучавшая в фильме — лозунг тайной молодежной организации: «Разрушение! Разрушение» Разрушение!». Шарль оказывается достаточно разумным и объективномыслящим, чтобы отвергать такие призывы.

Прочие общественные организации также не находят места в сердце нашего героя. Наибольшей критике подвергается христианская церковь (не само здание, а прихожане, поправшие грязными лапами обет смирения, кротость, посещающие храм Божий лишь для удовлетворения жажды споров и диспутов).

Также одной из главных проблем, затрагиваемых в фильме является вопрос о конфликте, возникающем между столь «цивилизованным, культурным, европеизированным» обществом потребителей и и природой, тяжко страдающей от непомерного тщеславия человечества. (Сцены истребления всего живого как всегда ярки, динамичны, красочны). Шарль понимает, что хоть как-то повлиять на происходящее он не способен.

Наиболее затруднительным для меня является анализ его отношений с женским полом. Наш герой является одной из вершин своеобразного любовного треугольника, объектом желания двух горячо любящих его женщин.(В целом ситуация практически полностью повторяющая аналогичную из романа Достоевского «Униженные и оскорбленные»). Любит ли он хотя бы одну из них достоверно неизвестно.

Таким образом, ориентировочно 4/5 киноленты уделено описанию и демонстрации жизни Шарля: его окружения, социальную адаптацию, экономические условия — все, на что обращают внимание психиатры, судебные экперты и пр. при рассмотрении случаев самоубийств.

Развитие сюжета как такого не происходит. Брессон лишь помещает героя в различные ситуации, в которых мы видим его реакцию (или не видим, но интуитивно понимаем). Одна из ведущих сцен — прием у психиатра, имеет важное значение ввиду того, что зритель имеет возможность увидеть, что оценка и видение героем самого себя, нами и режиссером — вещи, все же, несколько отличные друг от друга.

Данный прием, в полной мере отражающий контраст между внутренним миром персонажа, его поступками в реальности разнится с его душевными, внутренними порывами (зачастую наблюдается полная противоположность). Он уже был блестяще использован Брессоном в «дневнике сельского священника»». Фактически именно он и принес ему всемирную известность в определенных кругах. режиссер показывает, что некоторые человеческие решение необъяснимы как для самого человека, так и для всех окружающих, они алогичны, неразумны, иррациональны и потому БОЖЕСТВЕННЫ. Человек словно марионетка, влеком неизвестной тайной властью, силой Господа (или дьявола?). Священник из «Д. С. С.«искал вечной жизни, а нашел лишь смерть, Шарль ищет смерть, он потерял связь с собственной душой, чувствами (отношения с женщинами) живет лишь разумом.

Т. О., Брессон, подходя к концу своей жизни демонстрирует, что не пролил не капли того божественного нектара, что был так щедро налит в чашу наших душ еще в «Д. С. С.»

В завершение цитата одного хорошего американского литератора Ч. Буковски:

«Лучшие зачастую

Кончают самоубийством.

Остальные

Так и не могут понять

Почему

Кто-то Вообще

Хочет уйти

От них.»

«Мне кажется, в мире дела пошли очень плохо, — говорил Робер Брессон накануне съёмок своего нового фильма «Вероятно, дьявол», — люди становятся всё более и более материалистичными и жестокими, жестокими иначе, чем в средневековье. Жестокими из-за лени, равнодушия, эгоизма, из-за того, что думают только о себе, а не о том, что творится вокруг и тем самым позволяют расти глупости и безобразию». В фильме, вышедшем в прокат в сентябре 1977 года, в самом деле, растут лишь глупость и безобразие, а всё то здоровое, что мы обычно ассоциируем с понятием «роста» — деревья, дети — задыхаются в ядовитых испарениях и гибнут.

Молодые герои ленты — Шарль (Антуан Монньер), Мишель (Анри де Моблан), Альбер (Тина Ириссари) и Эджвик (Летиция Каркано) — члены молодёжного объединения — не революционного, не церковного — «зелёного», под названием «Общество сохранения человека и среды его обитания».

Неутешительные факты, с которыми они сталкиваются, перемежаются с документальными съёмками, повествующими о разрушении озонового слоя, загрязнении лесов и рек, танкерах, сбрасывающих продукты нефтепереработки прямо в океан: «Ядовитые вещества, скапливаются в организмах живых существ, в том числе и человека. Даже угроза вымирания не может остановить это». Очевидно, не может, ведь инстинкт саморазрушения так же силён, как и инстинкт самосохранения, по меткому слову Марины Цветаевой. Игры на берегу отравленной кадмием реки, где выловленная живая рыбка — уже чудо, наркотики, которые воспринимаются как нечто само собой разумеющееся («Это Валентин, он снова на игле»), и «тысячи мёртвых деревьев вокруг». Деревья в фильме занимают особое место, являя собой вполне понятный символ, такой, например, как в Торе, в книге Дварим, где дерево — символ человека, а ветви — символ его деятельности, или — на более космогоническом уровне — Мировое древо, выступающее как посредствующее звено между вселенной и человеком, являясь местом их пересечения.

Так, отец главного героя — Шарля, юноши с внешностью неприкаянного ангела, понурым своим абрисом схожего с «Раненным ангелом» Хуго Симберга, — «пилит деревья по контракту».

В одной сцене Шарль спрашивает серьёзного брюнета Мишеля, завезшего его в самую гущу лесопилки: «Твой путь пролегает через древесную мякоть?». Пока визжат пилы, а деревья падают со страшным — не только в своей невыносимой громкости — скрипом, Шарль, болезненно съёжившись, зажимает уши руками. Ни дерева, ни веток… Какая уж тут деятельность, какая гармония с окружающим миром?

Зелёный в фильме становится не символом жизни, а символом безжизненности, вроде той ядовито-зелёной тины на поверхности отравленной реки.

Основные чувства фильма — удушливая скука и липкое отчаяние — порождают демонстративное бездействие героя. Как это часто происходит с думающими детьми состоятельных родителей, Шарль презирает деньги. Бросив школу в старших классах, он так и не поступил в университет и не устроился на работу — делать что-то, полезное омерзительному обществу, противно его натуре. Да и как уж тут не возненавидеть и деньги, и общество, когда мать любит отца всё сильнее по мере того, как тот богатеет, книготорговец пытается доказать свою любовь к Альбер тем, что выписывает чек; приятель на просьбу одолжить пистолет предлагает купить его; психиатр, додумывая слова Шарля, сводит их смысл к наживе; а друг, не задумываясь, стреляет в Шарля, даже не дослушав его последних слов, и забирает его деньги?

В череде дней, похожих друг на друга, как капли воды, чему вторит сдержанный, хоть и довольно изысканный, колорит картины, в монотонном, однообразном ритме будней (машины и велосипеды, едущие рядком по разлинованной дороге, ноги пассажиров, друг за другом поднимающихся по ступенькам троллейбуса, стопки одинаковых по размеру книг, лежащих на прилавках), в одной для всех схеме жизни, расписанной на десятилетия вперёд (газетная вырезка, которую Шарль носит с собой и зачитывает психиатру), в формулах, которые на практике не выдерживают проверки, — во всём этом герой видит попытку помешать ему быть самим собой: «Я не хочу, чтобы мои желания основывались на результатах какой-то статистики, расчётов, на Русско-Американской науке…».

Молодой человек пытается найти что-то, ради чего стоит жить. Напичканная политикой болтовня прихожан напрочь убивает всё то возвышенное, о чём говорят звуки органа, вмешивающегося в спор не то, как бич божий, осекающий глупые неуместные разговоры, не то, как цезура, выделяющая особо важные слова. Кстати, похожий приём мы видим в сцене лекции на тему защиты от радиации, только в этом случае использован один и тот же кадр с домиком, сметаемым с поверхности земли ударной волной: что ж, наука всегда соперничала с религией. Такой же цезурой, ломающей ленту на две части, становится и шумный разговор в автобусе — вернее его финальные реплики: «Кто же придумал эту пародию на гуманизм, кто водит нас за нос? — Вероятно, дьявол». Автобус прерывает свой по часам размеренный бег, люди падают с сидений, на дороге — гудящая свалка.

В своём духовном поиске Шарль отправляется в пустой храм ночью, и, лёжа с открытыми глазами под звуки Ego Dormio, по тому же принципу невмешательства (непротивления злу?) позволяет своему приятелю обчистить церковные копилки и скрыться. Потом полицейский участок, где ему не верят, потом — кабинет психиатра, где ему тоже не верят. Доблестный доктор Мим с повадками заправского дельца подсказывает Шарлю средство от нерешительности: «Древние Римляне просили своих друзей помочь им расстаться с жизнью», — тогда как сами друзья, удостоверившись в том, что Шарль — у доктора, пребывают в радостном оживлении: «Он спасён!».

Конечно, смерть Шарля получилась отнюдь не древнеримской — скорее романтической, в декорациях кладбища Père Lachaise (хотя надо заметить, что романтизации самоубийства в фильме не никакой), и не мученической в христианском понимании — вряд ли это была жертва, а если и была — то за что? Идеалы, которых у него не было, идеи, которых он сам ещё не понимал? Уже сам тот факт, что поступок Шарля предполагает множество трактовок, устраивающих людей с самыми разными взглядами на жизнь, исключает всякую манифестность. Скорее, это была смерть-иллюстрация, смерть-урок для остальных, который хочется воспринимать не как призыв следовать за Шарлем, но как предостережение, как призыв действовать от противного.

Великий французский кинематографист Робер Брессон, который всю свою карьеру анализировал и изучал внутренний мир человека и его сущность, в последние годы своего творчества начал делать это преимущественно на фоне социальных, политических, религиозных и других общественных проблем.

Несмотря на узнаваемый режиссерский почерк Брессона и на типичную для него манеру повествования, лента «Возможно, дьявол» все же существенно отличается от всех предыдущих работ мастера.

В этой картине отсутствует тот объективизм, которым всегда славился создатель «Дневника сельского священника» и из-за которого складывалось такое впечатление, что Брессону словно наплевать на персонажей, являющихся лишь средством доставки зрителю той или иной идеи.

Здесь постановщик откровенно «любит» главного героя, что позволят предположить, что «Возможно, дьявол» — это личное кино, в котором автор в той или иной степени (увы, не могу сказать, в какой) говорит о себе.

Сюжет ленты крайне прост, не банален, а именно прост. Показано развитие отношений между несколькими молодыми людьми. Центральным персонажем является некий парень по имени Шарль, находящийся в депрессии.

На первый взгляд кажется, что в жизни Шарля все хорошо. Он преуспевает в учебе, у него есть близкие друзья, есть девушка… даже две… или даже три. Очень многим этого бы хватило, чтобы быть счастливыми, но Шарлю все равно не удается наслаждаться жизнью, его преследуют мысли о самоубийстве.

Фильм начинается с известия в газете о самоубийстве, в течение всего повествования идут поиски причин и мотивов этого поступка, а еще одно известие в газете, утверждающее, что самоубийство на самом деле было убийством, вносит дополнительную интригу, пусть и второстепенную.

Ничего особенного с Шарлем не случается, никаких значимых событий (как трагичных, так и радостных) не происходит. Рутинная, бытовая жизнь. Атмосфера безысходности, давящая на него все больше и больше. Пустота в душе, которую он ничем не может заполнить.

Пустота всегда наполняется ненавистью. Ненависть съедает душу. Оставшись без души, ты понимаешь, что она и не была никому нужна, в лучшем случае всех интересовало лишь твое жалкое тело, но тебе и на это уже наплевать, потому что у тебя больше нет души, нет чувств, нет эмоций… кроме, разве что, уже упомянутой ненависти! Ненависть к положению вещей в этом мире, ненависть по отношению к обществу и тем правилам и законам, по которым оно живет.

Как говорил Публик Терентий, правда подчас рождает ненависть, но часто бывает и наоборот, ненависть рождает правду. А правда заключается в том, что ты — это лишь пыль на ветру, песчинка на пляже, твоя жизнь — это шепот в ночи, который забудется раньше, чем утихнет его звук. Каждый завтрашний день представляет собой эхо дня сегодняшнего.

Это эхо ослабевает день ото дня, ты умираешь на глазах, умираешь с каждым днем, с каждой секундой. Но ты не Альберт Эйнштейн, ты не научился смотреть на смерть просто как на старый долг, который рано или поздно придется заплатить.

Ты ненавидишь Жизнь, однако ты ненавидишь и Смерть, она кажется тебе ужасной, но ты интуитивно чувствуешь, что умереть — это единственное, на что ты еще способен. Творить добро ты категорически отказываешься из-за того, что не хочешь быть полезен миру, который вызывает у тебя отвращение, а вершить зло ты просто-напросто не в силах.

Даже твоя ненависть, которая по определению является источником разрушений, не может быть инструментом в твоих руках, поскольку ты ею не управляешь, она отдельна от тебя, хоть и находится у тебя внутри. Скорее, это ты инструмент в руках собственной ненависти, вернее способ удовлетворения.

Разрушая тебя, она удовлетворяет все свои потребности, больше ей ничего не нужно. Мир внешний не имеет никакой ценности, ведь он не что иное, как абрис мира внутреннего, который ты сам наполняешь теми красками, которыми хочешь наполнить.

Стоп! Может, в этом все дело? Может, это и есть причина твоей ненависти? Ведь даже создавая свой внутренний мир, ты ограничен определенными рамками. Хочется полной свободы? Но разве свобода — это не есть осознанный выбор ограничений?

Ты веришь в Бога, веришь в вечную жизнь, веришь настолько, насколько во все это возможно верить, то есть вся твоя вера сводится к надежде, ничем не оправданной, ничем не обоснованной. Ты считаешь, что если покончишь с собой, то тебя нельзя будет обвинять в том, что ты не познал непознаваемое.

Так в чем же корень твоей ненависти? Возможно, любовь? Как известно, от любви до ненависти один шаг, но для тебя любовь существует лишь в постели и не имеет никакой духовной ценности. Ты никогда по-настоящему никого не любил, может быть, ты даже по-настоящему никого не хотел.

Возможно, дружба? Но твои друзья никогда тебя не предавали, а скорее даже наоборот, всегда поддерживали, пытались помочь, несмотря на твое эгоистичное поведение, несмотря на то, что ты оставался глух к их советам и слеп к их стараниям.

К тому же, подлинной дружбы ты не знаешь так же, как и подлинной любви. Даже твой приятель-наркоман, с которым ты чувствуешь себя комфортнее, чем со своими «друзьями», не имеет для тебя большого значения (впрочем, как и ты для него), а воспринимается лишь как пример, как способ уйти от всего этого.

Он, как и ты, ненавидит мир и ни во что не верит. Наркотики — его единственная вера, единственный доступный способ спасения. Выпрыгнуть с поезда жизни и наблюдать за ним со стороны (думаю, в моих словах вы разглядели отсылку к Ирвину Уэлшу и его «Trainspotting»-у).

Но в этом случае придется существовать, выживать. Именно для этого ты со своим приятелем-наркоманом грабишь церкви, которые не смогли дать вам веру, но зато могут обеспечить вам выживание. Однако, разве выживание — это не есть самое бессмысленное занятие в этой жизни?

И все равно ты продолжаешь это делать, продолжаешь неосознанно совершать шаги, что-то движет тобой помимо твоей собственной воли, ты движешься даже тогда, когда не хочешь этого, или идешь, потому что не хочешь быть белой вороной, но кто же водит тебя за нос? Возможно, Дьявол? Но, как говорил Джон Линкольн, Дьявол — джентльмен; он никогда не входит без приглашения.

Ты боишься, что не сможешь совершить поступок, после которого в одну секунду перестанешь думать, видеть, слышать, но ведь именно поэтому древние римляне доверяли это своим слугам, друзьям или приятелям…

Общество тебя раздавило, превратив в статистическую единицу. Но в мире, где можно все купить и продать, есть возможность приобрести за деньги покой, умиротворение, смерть…

«Есть еще миг, малый, но срок, пока не спущен курок…»

10 из 10

Посвящается Аментет

Очень странный фильм, погружающий зрителя в мысли людей о безысходности. Группа молодых людей хотя и показана вместе, но на самом деле каждый из них одинок как капля дождя. Духовный кризис целого поколения показан на примере нескольких молодых людей.

На мой взгляд фильм является не просто отображением истории одного человека и причин, приведшим его к самоубийству. Это проекция поиска «некого смысла жизни». Через образы героев показан современный им мир, со всеми его недостатками. Поэтому, если воспринять весь экзистенциальный смысл фильма то станет понятно, что выхода из описанной ситуации нет, и показанная смерть молодого человека, это тоже не выход, а лишь вариант развития событий в мире полном зла и несправедливости.

Фильм «Возможно, дьявол» начинается с известия в газете о самоубийстве, которое на самом деле было убийством. Или наоборот.

Весь фильм — это попытка понять причины, побудившие молодого человека совершить такой поступок. Никаких больших трагедий в жизни парня по большому счету не случалось. Ничего необычного в нем мы не видим. Он ходит на учебу и преуспевает в ней. У него есть друзья. У него есть девушка. Даже две. Или даже три. Этого многим бы хватило для того, чтобы любить жизнь и наслаждаться ею.

Шарль — эгоист и бездельник. От безделья он получает удовольствие, но это удовольствие отчаянья. Если бы он начал что-то делать, то стал бы полезен миру, а мир был ему противен. Он обвиняет правительство, в котором сидят близорукие люди, обвиняет тех людей, которые с помощью денег добиваются уважения. Ему не нравятся возникающие молодежные движения, которые предлагают только разрушать. Шарль идет в церковь, но и там ничего не находит.

Он помогает другу-наркоману, который хоть и грабит церкви, но оказывает Шарлю огромную услугу.

Фильм на любителя, потому что многим он может показаться ну очень нудным, безэмоциональным и неторопливым, но на меня он произвел большое впечатление, поэтому

10 из 10