Бирюк (1977)

Говоря о Тургеневе, Дмитрий Быков обычно начинает с цикличности истории витающих в российском воздухе идей: по его мнению колесо за одно поколение проворачивается ровно на четверть, а потому сын идеалов отца, увы, не отрицает (ибо отрицание идеалов — это как раз не самое страшное), он, находясь к ним перпендикулярно, ими пренебрегает и неглижирует, отчего никакой вообще преемственности между отцами и детьми у нас в стране нет и быть не может — за полным отсутствием точек соприкосновения. С временной оценкой периода цикла можно поспорить, однако в главном Быков, похоже, прав: отношение к системообразующим элементам русской матрицы в обществе подчиняется этому самому колесу судеб. Это у них там, в цивилизациях, всё линейно и поступательно — от «Хижины дяди Тома» до Барака Обамы, и дальше, вроде как, некуда, поэтому, вероятно, им всем там скоро и наступит гитлеркапут, у нас же от века палиндром «барин и раб» вертится и так и этак, и на том стоим. Современники Тургенева боролись с крепостничеством, нынешняя прогрессивная общественность ратует за ограничения в гражданских правах «быдлоэлектората», а вот в советскую эпоху тема эта разрабатывалась обильно, да, но слишком очевидно подневольно, без драйва, без страсти, а потому малоубедительно. Антикрепостнический пафос вводили и прививали в школе, как картошку при Екатерине, однако профессиональные читатели (к числу которых, несомненно, относились и допущенные к телу Великой Русской Литературы кинорежиссеры) не слышали в нем глагола, призванного жечь сердца людей. Двадцать с лишком советских экранизаций Тургенева чуть более чем полностью посвящены смакованию прелестей усадебного быта, где дом с беседкой, и роман с соседкой, и прогулки с ракеткой, рампеткой, левреткой, гризеткой, и кудри, и бачки, и атлас, и кисея — и все это на фоне неопрятностью своею мозолящего глаз человеческого перегноя. А потом старшее поколение удивляется, на каком материале так буйно взошли Божены Рынски. Да вот на этом на самом, погрязшем в кринолинах, манишках и прочем дизабилье, тогда как чудище все ещё было живо — обло, озорно, стозевно и лаяй.

Единственным исключением в ряду эстетических кунстштюков разной степени пофигизма по отношению к тургеневской проблематике стал «Бирюк» Романа Балаяна. Этот фильм ныне совсем забыт, а в свое время он был номинирован на «Золотого медведя» Берлинале и проиграл одним лишь голосом «Давиду» Лилиенталя, имевшему, на минуточку, в своем арсенале ещё свежую, ещё не заляпанную грязными руками тему Холокоста. Балаян работал тогда в Киеве, на провинциальной даже по республиканским меркам киностудии Довженко («Чинечитта» Украины располагалась, конечно, в Одессе), однако это, похоже, пошло ему на пользу — в том смысле, что чисто географически не позволило влиться в стадо отечественных деятелей культуры, со времен Радищева знавших единственный маршрут — путешествие из Петербурга в Москву. Авторитеты не довлели над Балаяном ежедневно, ежетрамвайно, ежесобутыльно — тем лучше он постиг «азы самых первых, звериных истин», а именно вычитал из текста Тургенева собственно Тургенева. Писателя, шедшего по жизни в двух ипостасях — богатого русского барина в Париже и крепкого русского помещика у себя дома, и в обеих реализовавшегося par excellence, то есть никогда не бывшего в Европах — лизоблюдом, а на родной земле — дачником. В отличие, замечу в скобках, от. У Балаяна барские буколические плезиры даны эпизодом, в котором сама живописность завтрака на траве — функциональна, ибо подчеркивает неумолимую логику связки всех «ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови». Поскольку у Балаяна тот, кто праздно болтает, и обагряет. Именно потому, что праздно болтает.

Оператор Калюта намеренно не фиксирует лиц заезжей барской кавалькады, оставляя некое общее, неприятно-липкое впечатление жантильства, политесов, папильонства, бессмысленного французского чириканья, невыносимой легкости бытия. Убийственной легкости. Поскольку один из этих «лишних людей» случайно, походя, не прерывая милейшего small-talk`а с дамой, — убивает человека. Человека сильного, доброго, нежного — и нужного, жизненно необходимого своим крохам-сиротинкам. Человека, каждый миг жизни которого — одухотворен и осмыслен. И — озвучен, но не собственным пустозвонством (Бирюк малословен), а шумами сердца и природы. Вообще удивительно, насколько мощно и тонко Балаян — лучший, наверное, слухач отечественного кино — подхватывает и неожиданно для нас, нынешних, интерпретирует один из самых ярких тургеневских символов — немоту крепостного раба (здесь отсылка, конечно, к дворнику Герасиму равно как и к позднейшей подловатой либеральной речевке «Рабы-немы!»). Ведь немота Бирюка — от избыточности человеческого голоса в мире звуков Божьих, жужжания сотен насекомых, криков сотен птиц, жалобного писка попавшего в силок зайчишки, шелеста листьев, шуршания капель дождя, бормотания самого леса, который, согласно родной Тургеневу, орловской крестьянской присказке — в небо дыра. Немота Бирюка — ещё и сродни апостольскому «кому повем печаль мою». Он нем, потому что мир, равно горний и долинный, к его несчастью — глух. А кто нем, тот безответен.

Безответность чаще всего вменяется в вину народу нынешними социал-дарвинистами (коих в среде рукопожатных — двенадцать на дюжину). «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой!» (остальных, стало быть, можно порабощать и сокращать по своему усмотрению). Бывает, что цитируют и не из Гёте: «Быдло это то, что остается от человека, если у него нет воли и желания решать за себя.» Показательно, что те же люди восторженно рукоплещут финалу «Собачьего сердца», в котором быдло именно что лишают возможности решить за себя, насильственно возвращая его в бессловесное состояние. И нужды нет, что теперь и Балаян рукопожат и рукоположен. «Бирюк» — свидетельство того, что некогда и он прозревал иное, предпочитая задумчивую тишину напористому стрекоту, кроткую простоту хитрому себе на уме, нежную глубину таранному жезнелюбию. Веря в народ, который, согласно одному из рукопожатных же, «есть некий интеграл отдельных личностей, которых Бог не зря собрал в таком количестве».