Имперская Венера (1962)

Мало кто об этом задумывается, но ведь семья Наполеона Бонапарта играет совершенно сакральную, символическую роль в мировоззрении нашей текстоцентричной цивилизации. Оба больших романа Толстого открываются фразами о семье: «Анна Каренина» — хрестоматийной сентенцией о семьях счастливых и несчастливых, «Война и мир» — куда менее спонтанно цитируемой французской репликой фрейлины Шерер князю Василью («Ну что, князь, Генуя и Лукка теперь — не более чем поместья фамилии Буонапарте»), однако вторая — ёмче, многогранней, провокативней и политически концентратней. Она несёт в себе малым зерном весь толстовский, подогнанный под человеческий масштаб историзм, всю связь между судьбами людской и народной — через навязанное свойство, через общенье — разобщенье единоутробных душ.

Над той Европою дракон, разинув пасть, томится жаждой, и змеиные его головы держатся совокупно прочным туловом крепкого, многодетного, рептильи-витального, захудало дворянского корсиканского клана, семенем кипящие зубы вонзаются в самые сладкие, самые сочные европейские куски: Элиза княжит в Лукке и Пьомбино, а позже — в специально для неё образованном Тосканском Принципате, Жозеф сидит над южным великолепьем Неаполя и Амальфитанского побережья, а потом — под солнцем Испании, Луи снимает сливки с тучных низин Голландии, Жером монополизирует доходы с молодой да ранней индустрии Вестфалии, Люсьен наместничает в бывших папских землях, в римской части древней Этрурии — у Канино, а Жозеф Феш — дядя императора — кардинальствует в Лионе и почти получает наследственный понтификат. Географическая карта кромсается островными выскочками торовато, оборотисто, как кусок холста с ярмарки, чтоб всем чадам с домочадцами досталось по портам да по портянкам. Толстого, столбового, вельможного барина, видимо коробит от ядрёного запаха их портков на исторических мраморах и порфирах, и уже поэтому он первой же строчкой романа отказывает всем Бонапарте в величии.

С идеализацией семьи императора во Франции не задалось вовсе: разнузданность послереволюционной прессы и последовавшие за катастрофами в России и при Ватерлоо десятилетия обязательных официальных и официозных шпицрутенов самому имени Бонапарта привели к тому, что к моменту восшествия на престол озаботившегося наконец семейным престижем Наполеона Третьего в народном сознательном и бессознательном, в театре и варьете, в фельетонах и водевилях накопилось совершенно неуправляемая масса грязи и сплетен об отпрысках славного дома, и подогнать их репутацию под буржуазный канон не было уже никакой возможности. У нового императора не оставалось другого выбора, как винить в неаппетитных, стыдных и вульгарных грехах бабок и тёток кровавую и голодную эпоху, на которую пришлась их жадная молодость, революционную «менструацию цивилизации», как называл её Жозеф де Местр.

Деланнуа, берясь снимать в шестидесятых костюмный, просторный в бюджете фильм о Полине Боргезе, любимой сестре Наполеона, конечно, понимал, что ему придётся иметь дело со всем набором соблазнительных сальностей, прилипших к её сложносочинённому имени. Не имела одновременно менее трёх любовников. Приобрела за время недолгого своего вице-королевствования на Гаити привычку к ежедневным гимнастическим омовениям молодыми, сильными чернокожими прислужниками. Сиживала на спинах служанок, как на креслах. Предположительно находилась в интимной связи с собственным братом. Страдала ближе к концу своей недолгой жизни серьёзными гинекологическими расстройствами, из-за чего врачи были вынуждены прописывать ей приложение пиявок к вульве. Экранная Полина должна была соответствовать своему реноме. Но это должно было быть совсем неважно.

Богатая телесность Джины Лоллобриджиды, сыгравшей в «Имперской Венере» свою любимую роль, сама подсказала выход из репутационного затруднения. Такое тело, такая плотская роскошь должны были сохраняться и нежиться любой ценой, даже ценой постоянных измен всем, кого ветром перемен надуло стать единоличным их обладателем. А вот высшей лояльности — супругам ли, брату, императору, Родине, вечной красоте, которую пытается запечатлеть Канова, последний великий итальянец в племени камнерезов — Полина не изменяет никогда. И оттого сам блуд её свят, поскольку хранит её резвую, живую, страстную душу готовой к подвигу, к галопу с непокрытой головой по полю боя, к посещению чумного госпиталя, к заполнению вакуума рядом с оставшимся в ледяном одиночестве императором — позволяя ей не размениваться, не разбрасываться силами на мелочное воздержание. Как там у Тарковского? «А наши красавицы-жены привыкли к военным изменам, но будут нам любы от слез чуть припухшие веки, и если увижу прическу, дыша свежескошенным сеном, услышу неверную клятву: навеки, навеки…»