Мудрость (2014)

La Sapienza представляет собой сознательный разрыв с современным культом скорости. Эта визуальная медитация доступна только зрителю, способному отказаться от навязанных ритмов восприятия. Время здесь течет по особым законам — субъективная продолжительность просмотра ощущается вдвое длиннее реальной. Удивительно, но покинуть этот затягивающий поток сложнее, чем в него погрузиться. Каждый кадр обладает гипнотической притягательностью, заставляя сознание перестраиваться, проходя через своеобразную 'перепрошивку' визуального восприятия.

Ключ к пониманию фильма скрыт в его архитектурной основе. Неторопливое повествование начинается с искусствоведческой лекции, возвращающей из забвения Франческо Борромини — мастера барокко. Именно эта отправная точка раскрывает главный творческий принцип: режиссер переносит эстетику 'barocco' (в переводе — 'причудливый, странный') на актерскую игру и общую структуру ленты. Намеренно замедленные паузы, монотонные диалоги и ритуальная пластика движений создают эффект инаковости, погружая в альтернативную реальность.

Кинолента превращается в универсальный манифест барочного мировидения. И если Борромини воплощает его в причудливых формах куполов и сложных планах фасадов, то режиссёр находит своего «Борромини» в работе с актёрами. Их странная, несколько механистичная пластика, монотонная речь и застывшие позы — это тот же barocco, перенесённый на человеческое тело. Возникает органичный синтез, где архитектура и персонажи сливаются в единое целое, создавая сложный, причудливый и завораживающий универсум.

Показателен в этом отношении эпизод званого ужина. Нам представляют четверых молодых людей, чьи взаимоотношения, по словам хозяина, полны драматизма. Кажется, вот он — момент для страстной кульминации. Однако режиссер следует своей логике: участники трапезы общаются с каменными лицами, говорят строго по очереди, без жестов и эмоций. Вся драма остается за кадром, превращаясь в элегантную метафору невысказанного.

Апогеем этого тотального авторского контроля становится появление самого Эжена Грина в кадре в роли представителя древнего семитского племени. Этот прием окончательно разрушает границу между реальностью и вымыслом, документом и рефлексией. Мы становимся свидетелями не традиционного нарратива, а философского трактата, воплощенного в кинопленке.

Фильм становится гимном целительной силе красоты. После появления режиссера-демиурга солнечный свет прорывается сквозь тучи, а водная гладь озера Лаго-Маджоре дарует ощущение умиротворения. Италия предстает не просто местом действия, но источником духовного исцеления. Что ж, видимо, министерство туризма Италии — единственное в мире, чьи инвестиции в туристический имидж приводят к созданию философских киноманифестов. И за это ему — низкий поклон.