Маруся (2013)

Если эмиграция — это капля крови нации, взятая на анализ, то остается в очередной посетовать на леность и нелюбопытство отечественных кинематографистов: до сих пор на анализ у собственной нации они брали крайне неохотно и несмело. Невнятный советский «Невозвращенец», отзеркаленный не менее невнятным пореформенным «Переселенцем», да горстка трэшевых комедий в стиле «Митьки в европах», да балабановский пробег по Брайтон-Бич вместе с Данилой Багровым (даром что Балабанов привык брать на анализ не столько кровь, сколько совсем другую субстанцию) — этим российские попытки осмыслить последнюю волну исходящих из родного лона, по большому счету, и исчерпываются. Тема оказалась отданной на откуп иностранцам, а в предмете анализа нас, унылых и грешных, у цивилизаторов от века разговор короткий: «„Я на кого похож?“-спросил он у забора. Забор сказал, что мог, при помощи трех букв». Я, признаться, всё уповала на явление пророка из собственного, так сказать, тела социальной группы, не принимая по-настоящему всерьез известный каламбур о том, что в эмиграции особенно неудержимо рвет на Родину.

Спасение же, как водится, пришло оттуда, откуда его точно не ждали. Первый и единственный на данный момент достойный русско-эмигрантский (в версии 3,0) фильм сняла в прошлом году офранцузившаяся румынка Ева Перволовичи. Причем, что особенно ценно, изначально ни на какие обобщения Перволовичи не претендовала. Вдохновившись типажами случайно встреченных на мастер-классе Михалкова дамы в чебурашковой шубе на желтые колготы и её не по годам непосредственной дочурки, она решила просто походить за ними с камерой, была без труда допущена в жизнь и охотно — в душу, а потом честно смонтировала ей открывшееся. Смонтировала сердечно, при минимальном постановочном вмешательстве (сохранены были маршруты перемещений, перипетии истории, гардероб — вплоть до маленькой Маруси, которая так и сыграла саму себя). И получившееся художественное высказывание, как это часто бывает с тем, что по настоящему искренне, само собой вышло за очерченные режиссером рамки, наполнилось знаками и символами, зажило собственной жизнью.

Вообще новая искренность, та, которой Европа, сколько себя помню, алчет и взыскует, мирно сосуществует с мейстримным европейским кино уже не первое десятилетие, причем не в каком-нибудь экзотическом (албанском, например, или исландском) сегменте, а в самой что ни на есть сердцевине Старого Света — в Германии то есть и во Франции. Существует почти ни для кого не видимо, поскольку снимают в этом ключе мало и за три копейки, удивлять не стремятся и дань навязанным обществу дискуссиям, как правило, не платят. Кроме того, искренни сейчас одни женщины (оба фильма, которые я бы, не задумываясь, поместила в один ассоциативный ряд с «Марусей» — «Я тебя съем» Софи Лалой и «Валери» Биргит Мёллер, да и сама «Маруся» тоже — сугубо, чуть ли не до гендерного шовинизма, женские), причем женщины подчеркнуто созерцательного, но при этом подчеркнуто же не-книжного типа. Ибо сколько-нибудь изрядная начитанность по нынешним временам имитации жизнью искусства — искренности не может не вредить. В частности, во взгляде на русского эмигранта давно, слишком давно уже, назрел разрыв шаблона, заданного, разумеется, Набоковым и предписывающего каждому эмигранту непременный плащ изгнанника, непременную тоску по обязательно вынужденно оставленной Родине, непременное свойство души воссоздавать вокруг себя Россию, где бы он ни был («Ночью, в пустынных полях, далече от Рима, я раскинул шатер, и шатер был мне Римом»).

И нужды нет, что вериги ностальгирующего страдальца были лишь одной из масок великого мистификатора, им самим неоднократно разоблаченной — клеймо пристало. Оно — в подтравленном, сильно побледневшем виде — проглядывает и из сценария Перволовичи: один из ее персонажей, каламбуря, трактует имя Маруси как Ma Russie, тогда как по-настоящему Марусю зовут Мари-Изабель, и в отношении России у ее мамы проглядывает единственное осмысленное желание — отряхнуть ее прах с длинных ног. Вообще, если вернуться к каламбурам и Набокову, то Ларису Штейнман, прототип героини Динары Друкаровой, как, впрочем, и львиную долю современных русских эмигрантов, исчерпывающе характеризуют два его переводных бонмо: Париж (в смысле pas riche) и пошлость (в смысле posh lust). От эмиграции капризно ждут и с поражающим местных нахрапом требуют иррациональных (и обязательно в материальном эквиваленте выраженных) благ, а также милостей и послаблений неизвестно за какие заслуги («лишь то и дорого в обители людской, что добывается не потом и тоской, а так, из милости, задаром, от избытка»). В эмиграции гипертрофированно развивают стрекозиные страгегии жизненного успеха, постепенного, скромного, упорного труда не просто чурающиеся, но презрительно ему враждебные — «Да, подлый муравей, пойду и попляшу — и ни о чем тебя не попрошу!» Ой ли… Ведь попросишь, куда денешься. Лариса просить не гнушается — по мелочи, но насущного — поесть, переночевать, посидеть с ребенком, да и предложенную помощь муравьиной общины скромных соотечественников не совестясь принимает — и всё через губу, брезгуя ими при этом. Ведь она — надо всеми, она — особенная, она когда-то что-то написала для русского Vogue, она тусовалась со знаменитостями и жила с Абдуловым, у нее есть права на экслюзивное счастье и персональное чудо, и эти права она будет качать до конца.

Собственно, русское отношение к счастью и чуду не как к объектам наивной детской веры, приписываемой нам европейскими идеалистами, а именно что как к своим неотъемлемым гражданским правам, которые должны же когда-нибудь быть реализованы — это то, что обескураживает иностранцев, пожалуй, больше всего. Лариса у Перволовичи (да и настоящая Лариса тоже) может быть смешна в своих ничем не обоснованных претензиях к жизни (согласно одной из последних статей Штейнман, парижский спортклуб с членством в четыре тысячи евро в год для нее недостаточно комильфо), ибо по статусу и ситуации ей куда больше пристало искательно кланяться, но она и закована в них, как в броню. Она может ночевать под мостом, но не поступится ни миллиметром своих принципов — пытающийся втянуть её и дочь во что-то липкое в обмен на стол и кров мерзавец получит от нее по щупальцам мгновенно и беспощадно. Грязь, с которой она неизбежно сталкивается, не давит её, не жжет, не ранит, не отвращает от жизни и людей — Лариса упорно отказывается быть с жизнью на вы, то есть выживать. Кораблики на канале Сан-Мартен, катание на брошенных кем-то роликах по залитой солнцем площади Трокадеро, устрицы, живой кролик, Слава Полунин в «Одеоне», волшебный мир театральной примерочной, неоновый свет над парком Бельвилля — и счастливая встреча, которая обязательно, обязательно состоится, — разве все это не стоит скучной и нищей уверенности в завтрашнем дне?