Старая фазенда (2001)

Сериального режиссера Карвалью, экранизировавшего роман бразильского ливанца Радуана Нассара, почти не в чем упрекнуть. Он снял удивительный трехчасовой фильм-ощущение, пряный, болезненный и прекрасно несовершенный. «Старая фазенда» — это откровение нечаянной жизни, судьбы, которая не случилась, закрытого мира, чьи законы теряют силу, как только ты переходишь за его границы. Карвалью на интуитивном уровне, атрофированном в наши дни у большинства режиссеров, воссоздает маркесовские архетипы из самых обыденных вещей. В его мире воскресают грех, счастье, отчаянье, любовь и вера в первозданном, не знавшем ужас кровосмешения эпохи Конкисты, виде. Он создает бразильскую сказку с образом отца как носителя вековой чести рода, блудным сыном, сестрой-голубкой и матерью, в чьих глазах таинственно отражается языческая мудрость земли и самого бега времени. В этом мире стол, за которым каждый вечер собирается семья ливанских эмигрантов, подобен дну волшебного колодца, откуда видны звезды даже при свете дня. Дети проходят испытание, учатся ненавидеть отца и прежде всего самих себя.

В «Старой фазенде» все на исходе дня. Община отмирает, молодые, как в притче о обреченности одиноко стоящего дерева, отрываются от корней, застревая в гибельной стихии собственной самоидентификации. Время идет, прогресс проступает тленом на бразильских плантациях. Мудрая тирания отца, учившего детей смирению и труду порождает едва осознанное безумие и желание вырваться из заколдованного домашнего рая. Вера, что «время — это величайшее сокровище человека» перебродив, отравит его же отпрысков. Они поймут — время относительно, терпеливое созерцание удел праведников, безумцам остается лишь память.

В фильме удивительно тонко передано волшебство мгновения, дыхание его сиюминутного существования. «Буря — это когда все становится воспоминанием еще во время происходящего», — говорит сбежавший из дома Андрэ, старшему брату, приехавшему вернуть его в лоно семьи. Поколение Андрэ — сестра-наперсница, с агнцем на руках, — история еще не выбрала, чья кровь послужит в акте заклания и искупления; его брат, — слабый наследник сильного отца; сестры-тени, — эти безликие плакальщицы, чьи белые руки беспрестанно врываются в кадр, открывая ставни, вымешивая хлеб, протягивая свечи, все они прокляты недоверием, невозможностью оправдать надежды, слабостью поколения, рожденного на перепутье — старый уклад гниет от собственной праведности, а новый несуществующе несовершенен. Отец, променявший пустынную Ливию на влажность бразильских тропиков, не заметил, что мир изменился и города уже не заморский мираж, а конкретное место, куда ходят поезда и где упитанные матроны с обтянутыми шелком икрами продают себя. Потому и проклятый в заповедных чертогах Андрэ в руках потно елозящей на нем городской шлюхи превращается в святого, в носителя исходящей от самой земли тайны, неразличимой в новом свете городов. Он скиталец, околдованный материнской любовью, соглядатай, прознавший обо всех семейных секретах. Он будет биться в эпилептическом припадке, пытаясь ухватить призрачные нити собственной судьбы, но в который раз пальцы его будут зарываться в древесную влагу перегнивающих листьев. В доме, где по левую руку от отца место бесплодным семенам, любовь матери способна оберегать лишь мимолетное девство, а юность не знает заговоров и тяжести цветочных оберегов.

Образ зари, рождающегося солнца ознаменует детство, когда как настоящее в фильме пройдет под знаком ночи, меланхолии послеполуденного дня. В сценах прошлого почти нет отца, в них безраздельно правит мать, ее руки в облачке муки, ее утренние поцелуи. Бог детства притаился для маленького Андрэ в блике играющем на гребне в волосах матери. Отец — бунт, какое-то почти эдиповское желание переродиться в нечто совсем иное, чем в сына своего отца. Труд больше не излечивает, старики отживают свой век, только вот на смену им никто не придет. Канва поколений ветшает, и плодоносная земля отвергает грех.

Карвалью показал как может быть обманчива видимость родового единства, как можно сжечь простыни, разбить тарелки, раскрошить испеченный руками матери хлеб, как можно сбежать в города, в попытках вытравить из собственного нутра отцовский призрак, но изжить его из себя не получится. В доме, где все пропитано духом патриарха, найдется для него самое надежное убежище — его дети.

Каждодневная суровость вечерних наставлений главы семьи, когда все дети собирались за большим столом и, истощающие чистую любовь, тихие ласки матери предвосхитили обреченность детей в будущем. Жажда Андрэ сойти с ума, переплестись с корнями, прорости в лиственном перегное и мякоти забродивших плодов выступает как метафора подсознательного желания возвратиться в материнскую утробу. Через ритуальное «отцеубийство» герой стремится обрести потерянный рай детства.

Ничего не подозревающая мать, с ее, не знающей границ любовью, навлекла проклятие на сына, которого она выделила среди остальных. Только заговор материнской любви не вечен. Герой прорывает волшебный круг, как только скрывается в каменной тени туннеля, ведущей его тропою бегства в край больших городов. У Карвальо техника как что-то новое, пришедшее из пустоты мира, где разучились просто созерцать, ворвется в конце истории — поезд как индустриальный перифраз дороги-возвращения, появится, чтобы разорвать мифическое пространство, возвратив рассказ из сферы приданий в наши дни.

Камера снимает из подтишка, забирая в плен танец Анны и стенания Андрэ. В здешнем кадре нет пространства, он земляной, терпкий, он не идет на компромисс. В «Старой фазенде» кадр это клетка, рамка для неумелой семейной карточки, снятой ребенком-фотографом. Оператор душит перспективу, замещая ее телесностью и влагой, он создает эффект зрения животного или насекомого, забредшего на поляну, где большая семья заразившись лихорадкой веселья не замечает собственного распада. Здесь бесконечные дни перед закатом, сменяются искаженной липкостью упивающегося своим безумием Андрэ.

Фильм, поднимающийся на уровень притчи, тропического сказания о грехе, древнем как сама жизнь, о молчаливом сумасшествии обреченного на вечное одиночество, проклятого ливанского колена. Карвалью удалось передать что-то старательно забытое, передать детство, безрадостно-проклятую юность, пряный шелест воспоминаний, желания запутавшегося в складках белых платьев сестер. «Старая фазенда» обманчивый фильм, он ускользает, в нем сон замещает реальность и оттого история складывается на уровне ощущений, это как смотреть чей-то трехчасовой сон порожденный наслоившимися друг на друга воспоминаниями. Болезненное, прекрасное как сама жизнь кино, оно дышит и сожалеет.