Полковнику никто не пишет (1999)

Странно все же, почему некоторые называют эту, слава Богу, не задушенную пиаром, экранизацию Маркеса спорной. Думаю, все, что дает аутентичный образ Макондо в кино, уже удача.

Вот только как его дать?!

Когда прочла «Сто лет одиночества», подумалось, что Маркес выразил невыразимое, как дао. И дао это — его гнетущий, изнывающий от дождя город!

В писательской вселенной Маркеса он — центр всего, какое-то мифическое древо Жизнесмерти. Макондо несет в себе мощную аксиологическую, философскую, архетипическую, пространственно-временную и даже биографическую нагрузку. И попробуй визуализируй эти уровни. Покажи ускользающий миф, ага!

Мексиканец Артуро Рипштейн в отличие от Маркеса не гений. Но он, безусловно, философ, эстет, гуманист (пардон за вышедшее из употребления слово), пронзенный тоской о жизнесмертном человеке, о том, чье счастье за горами, а смерть и горести за плечами (или на них).

Когда-то, в далеких 60-х, Рипштейну неслыханно повезло. Он начал свой творческий путь с Маркеса. В самом буквально смысле. Когда Артуро только пришел в кино (было ему 22 года), Маркес собственноручно написал сценарий к его первому фильму («Время убивать»). А через десятилетия появился рипштейновский «Полковник», которого, честно, стоит посмотреть не потому даже, что вы любите Маркеса (и все его любят), а потому что вы как человек вменяемый хоть раз в своей жизни трепетали от вида страдающих стариков, своих или чужих — неважно (чужой боли нет), и цепенели от запаха старости.

А еще потому смотреть надо, что, пусть и пренебрегая местами «магическим реализмом» Маркеса, Рипштейн все же дает идеальную стыковку внутреннего и внешнего Макондо, крепко и больно сращивая пространство, время, человека. А значит его «макондостроительство» окончено успешно и не зря.

Как и в книжках Маркеса, в фильме Рипштейна Макондо — город-старик, сложенный дрожащей рукой из поношенных и полустертых стен, зеркал, вещей, жизней. Он перманентен и вездесущ, настолько, что проникает в поры, становится запахом волос. Он непрерывен, как само время, убивающее даже часы (кстати, бойцовский петух полковника, грациозный, спокойный и ласковый, как кот, он ведь тоже своеобразные часы, отмеряющие время то ли до начала жизни (в случае победы в петушиных боях), то ли до ее конца. Вот только почему он так болезненно неподвижен? Ммм?).

И этот постоянный дождь! Этот проливень с небес, падающий то как палая листва, то как слезы, то как возмездие, он — тоже время: прошлое, уходящее в землю, словно вода сквозь пальцы, и будущее, которое, если и сбудется, то не как мечта, а как данность, приблизив лишь исчезновение.

Хотя…будущее тут ни при чем. Разве смотрящие на дождь в Макондо могут смотреть вперед? Ведь каждая капля этого дождя как зов из прошлого. Запруда для нового. Отсрочка перемен. Разве память о сыне, о былых победах, о борьбе за свободу возвращает полковнику молодость, силу, жизнь? Разве 27-летнее ожидание письма о пенсии за былые заслуги — это настоящее время?

Такого времени в жизни полковника и его жены нет. Есть мечты о потом, когда можно будет зажить, но только если победит петух или наконец дадут долгожданную пенсию. Однако ничего не меняется! Ведь чтобы изменилось, надо менять и меняться, а глаза застят обида и прошлое — пелена дождя… И дождь, как и старость, не пройдет и не исцелит.

Маркеса многие признают мастером воссоздания «континентальных» по масштабам состояний человеческих душ, то бишь этих душ величия. Трудно сказать, ставил ли перед собой такую цель Рипштейн. Да и как раскрыть величие человека, каждый день которого — голод, унижение, непонимание и насмешки окружающих, ожидание, боль о погибшем ребенке, непрощение, гордость, бессилие, гнев? Гоголь, например, даже в мыслях не имел раскрывать величие своего Акакия, живущего в суженном до размеров шинели мире; он мечтал вызвать жалость, милость, сострадание.

Жизнь деда, бабы и петуха в страшно-сказочном Макондо, где злодеев много, а из добрых волшебников есть разве что только иллюзорное кино, к безбилетникам не особо благосклонное, в общем-то мало чем отличается от прозябания Акакия (вместо ожидания шинели — ожидание письма, некой вещи, которая изменит жизнь и дарует счастье).

Вот только Рипштейн вслед за Маркесом не собирается жалеть. Слово «человек» в этом кино звучит по-горьковски — гордо. А жалость жалит и унижает (тоже по-горьковски).

Однако всегда ли человек обязан звучать гордо? А что будет, если прозвучать мягко и шепотом? Смиренно? Словно признаваясь самому себе в том, что раз человек, то имеешь право и на слабость, и на очевидную, а не скрываемую, как позор, боль, и на неуспех, и на жалость (которую если примешь, не унизишься), и на помощь (которую, если возьмешь, не покроешься грязью).

Но всегда есть те, у которых гордость — единственное достояние.

Ах да, еще петух, дождь, жена, бедность и вычищенные, как окна к Пасхе, ботинки.

…Я знала человека, который носил свои беды незаметно и просто, как крест (ведь все мы прячем его под одеждой). Но носить их как знамя?! Не давать никому замарать это знамя прикосновениями? Ни врагам, ни друзьям? Закрываться им, как щитом?..

Судит ли Рипштейн полковника?

Возможно. Иначе ничего бы не добавил к маркесовскому финалу.

А он добавил. Ливень, неотличимый от стены, и ночь, перечеркнутую крестом оконной рамы. За ней — мир, не способный дарить сострадание. А по другую ее сторону — человек, для которого пытка принять его невыносима.

Человек…

Сегодня так привычно, что и литература, и кино, и ТВ определяют его жизнь, страсти, взлеты и падения с помощью денег.

Тема эта векА и расширяет, и сужает, и показывает нам нас со всех сторон. И проникает во все потаенные местечки, какие невооруженным ею глазом не увидишь, сдирает с нас кожицу…

Но вот Маркесу мало денег (хоть вся коллизия его «Полковника…» держится на очевидной их нехватке и разговорах о том, как их добыть, взять или не взять, ждать или не ждать…). Ему понадобились еще петух, смерть, вечный проливень. И зыбкое Макондо. И улыбка астматички. И гнев без милости и прощения. И бессилие, маскируемое достоинством. И помощь, отвергнутая брезгливо, как дерьмо.

И слово «дерьмо» в финале!

«Женщина пришла в отчаяние.

— А что мы будем есть все это время? — Она схватила его

за ворот рубашки и с силой тряхнула. — Скажи, что мы будем

есть?

Полковнику понадобилось прожить семьдесят пять лет -

ровно семьдесят пять лет, минута в минуту, — чтобы дожить до этого мгновения. И он почувствовал себя непобедимым, когда

четко и ясно ответил:

— Дерьмо».

Или честь?

«Удачи вам, полковник, и продолжайте надеяться».