Вишнёвый сад (1993)

В начале 90-х годов российские кинематографисты нередко обращались к прошлому — весьма естественно в пору, когда настоящее так смутно и неясно, что о нём почти нечего сказать. Выпускница ВГИКа Анна Чернакова не стала исключением, сделав выбор сюжета не из простых — множество раз воплощённый в театре и кино «Вишнёвый сад». И поразительно (но и закономерно) то, что в условиях полной разрухи ей удалось то, что не удавалось никому из предшествующих режиссёров: передать атмосферу и многослойную драму пьесы, не потеряв чеховской лёгкости и ощущения настоящей жизни.

Фильм начинается с кадров хроники — не то дореволюционной, не то советской уже, времен Беломорканала, и это задаёт тревожный тон всему последующему, словно добавляя хрупкости без того полупрозрачному миру. Зыбкие пейзажи, окутанные дымкой, тонкие люди словно сходят с полотен Борисова-Мусатова и начинают говорить чужими голосами, рассказывая то, что в этой подробной декорации, полной грустной лёгкости и дышащей тишины, уже кажется лишним — хватает жеста или взгляда.

Скоро, впрочем, ощущение текстовой тяжести проходит, слова становятся легкими и концентрированными. Но важнее всего здесь — слова несказанные, буквально повисающие в воздухе. Из них почти зримо создаются тонкие нити связи или стены отчуждения меж людьми — второе, увы, куда чаще первого.

Странное дело: ничего не разнится с чеховской пьесой, давно читанной-перечитанной — и всё-таки фильм воспринимается как откровение. Как будто всё, проскочившее между строк, смутно нарисованное в воображении при чтении, вдруг материализовалось и обрело душу. Всё способствует воплощению на экране поэзии упадка — даже плёнка, светлая и «трескливая». Бедная изысканность костюмов, дом-развалина… Роскошью надежды сияет только природа. На фоне её все люди кажутся маленькими и неразумными, как смешной человечек в светящейся листве берёзы, явно наладившийся рубить ветвь, на которую сел.

Прекрасно рефлексирующая Раневская; Петя Трофимов, что рассуждает о труде, чавкая и прихлёбывая; наивная большеглазая Дуняша, самовлюбленный красавец Яша, аккуратненький и печальный Фирс… Тоньше всего показаны Александром Феклистовым и Аленой Кольчугиной Лопахин и Варя — их молчаливая трагедия, иллюстрация одной из самых знаменитых фраз Чехова: «Люди обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье и разбиваются их жизни».

При всей своей простоте визуально фильм завораживает. Когда вокруг шевелится огромный летний мир, то почти ощущается запах воды, травы, нагретой солнцем ткани. На крупных планах кажется, что самые обычные вещи стали в этой трепещущей дымке символами, святынями, тайными знаками.

Но время идёт, стихает смех и развеивается счастливый флёр. Вещи, тонкие и прекрасные, становятся вдруг тяжёлыми и большими, подобно собственным трупам, сваливаются в кучу — и вдруг начинает казаться, что вещи эти заслонили человеческую жизнь совсем, что жизнь стала подобна вещи, потерялась, разменялась, порвалась, была продана по дешёвке — за непроизнесенные слова и зряшные надежды.

И кто-то пытается унести эти вещи — замену пропавшей жизни, пропавшего счастья — с собой, а кто-то разводит костёр из собственных крыльев.

Хроника мелькает на экране, чёрная, дёрганая, страшная. 1993 год: продан очередной вишневый сад…

8 из 10