Мануш (1992)

Жизнь и смерть, как известно, неразрывно связаны между собой и существовать отдельно друг от друга не могут. Материалистам кажется, что между ними лежит четкий фронтир; терминатор, разделяющий два эти понятия так же, как светлую и темную сторону Луны. Идеалистам — что граница размыта, что с прекращением биологических процессов жизнь переходит в какую-то иную, неощущаемую органами чувств, стадию. Ну, а художникам… Художники вообще часто так умудряются переплести все между собой, что разница совсем перестает ощущаться, а перед взором изумленного наблюдателя предстает монолитное полотно. Однако чтобы соткать подобное, необходимы связующие нити, которые крепко стянут между собой две абсолютных противоположности. И такими нитями, чаще всего, выступает любовь. Или ненависть. Но из последней редко получается крепкая стяжка.

Бразильский режиссер-дебютант Луиз Бегазу, похоже, был в этом уверен, а потому заправил в свой ткацкий станок исключительно светлые чувства, а все дурное и грязное сбросил в жмых, остающийся после обработки сырья. Его единственный в карьере фильм просто переполнен светом, который излучают вокруг себя два любящих друг друга человека, проносящих этот свет не только сквозь всю свою жизнь, но и за ее пределы. И этот свет просто отталкивает от себя зло, превращая его в карикатурные уродливые образы существ, пытающихся разлучить влюбленных. Как то и положено во всякой уважающей себя волшебной сказке.

Вот только «Мануш» — не сказка. Точнее, не совсем сказка. Это попытка придать визуальный образ чувствам, которые испытывают друг к другу влюбленные. Овеществить невещественное, заглянуть в душу тех, о ком легенды говорят, что они «жили долго и счастливо, и умерли в один день». Но любовь их осталась. Независимо от бренных тел. Поэтому фильм начинается смертью. Не уродливой картиной агонии, не вынимающей душу из зрителя сценой отчаянной борьбы за жизнь и даже не печальным эпизодом мирного упокоения в кругу собравшейся вокруг ложа семьи. Смерть здесь красива, спокойна и закономерна. Она завершает круг и открывает новый, показывая путь туда, куда смертные могут попасть только в снах. И неважно существует ли этот мир на самом деле, или он — лишь плод воображения юной девушки, живущей в облике старой цыганки и провожающей в последний путь своего баро. Встающий со смертного одра старик превращается в юношу, прикованная к креслу старуха — в его прекрасную невесту, и волшебная музыка Пако де Лусия уносит их (не забывая прихватить с собой и зрителя) в мир чудес и сказок.

И здесь, к сожалению, наступает время «если бы». Если бы режиссеру весь фильм удалось выдержать удивительную гармонию дебютной сцены, если бы сценарий был чуть более внятен, если бы история была более продумана… Возможно, мы получили бы картину, о которой сегодня говорили и вспоминали чаще, чем о «Легенде» Ридли Скотта или о «Лабиринте» Джима Хенсона. Но, создав удивительную визионерскую картинку, Бегазу совсем забыл, что если он и путешествовал со своими героями, то зритель-то с ним там не бывал. И ему (зрителю) неплохо было бы узнать, что и как там происходило. Но режиссер ограничился духовидческим описанием, не утруждая себя выстраиванием сюжета и расставлением акцентов.

Бесспорно, иногда подобное срабатывает. Но в «Мануш» одной восхитительной атмосферы оказалось недостаточно. Отделив влюбленных от «тварного» мира, предстающего паноптикумом крайне отвратительных персонажей, режиссер любуется делом своих рук, рисуя одну красочную картинку за другой. Но все они предстают вариацией одного и того же рисунка на тему: «любовь, побеждающая обывателя», «любовь, поднимающаяся над суетой», «любовь, разбивающая преграды». Но как она это делает, почему превращает обычных людей в подобие святых — режиссеру уже не интересно. А может ему просто не хватает изобразительных средств, в которых он сам себя ограничил, пытаясь рассказывать историю языком музыки, мимики, жеста и декораций.

Заставив персонажей говорить на придуманном наречии, Бегазу отказался от вербальной коммуникации со зрителем. И ее в конечном итоге фильму не хватило. А может быть, ожидания после великолепной первой сцены оказались слишком высоки, но к финальным титрам «Мануш» уже не производит столь мощного впечатления, как поначалу. По-прежнему на самом высоком уровне находится визуальное воплощение; по-прежнему захватывает дух и погружает в себя удивительная атмосфера сновидений; по-прежнему крепки нити любви, связывающие жизнь и смерть героев фильма…

Но остается стойкое ощущение недоговоренности, недосказанности, недопонимания даже. Впрочем, часто ли мы можем вспомнить все подробности своих снов? Разве предстают они перед нами в виде гладкой, законченной истории? Луиз Бегазу экранизировал сон. Может быть, даже свой собственный сон. И в этом случае, могло ли быть по-другому? А если так, то «Мануш» представляется совсем с другой стороны. Возможно, это одно из самых [сюр]реалистичных воплощений сновидений в художественные образы. Если не считать, конечно, «Сон в летнюю ночь». А раз так, то… Добро пожаловать на другую сторону реальности!