Сатимания (1978)

Музыка по праву считается самым «чистым» из искусств. Лишенная образных конкретизирующих рамок, она позволяет вызывать из подсознания индивидуальные образы и видения. Дальше следует литература, позволяющая придать свои размеры и формы объектам, на которые указывает текст. Графика же практически полностью запирает фантазию в клетку, навязанную создателем. Что уж говорить о движущихся картинках кинематографа. Неудивительно, что подобную цепочку попытались разорвать авангардисты. Так, Вальтер Руттманн ввел в обиход термин «абсолютный фильм», провозгласив тем самым отказ от театрализации происходящего на экране. «Кино не должно быть ожившей фотографией театра», — писал он. И анимация, как ничто другое, подходило на роль абсолютной материи. Замкнутые на музыку образы, порождали свои умозрительные цепочки событий и форм. Безусловно, вершины в этом деле достиг Норман МакЛарен с его скачущими под джаз точками и цветовыми пятнами. Впрочем, были и режиссеры более дружелюбно настроенные к зрителю. Они выдавали картинку иррациональную, но уже в чем-то понятную стороннему наблюдателю.

К таким режиссерам можно отнести представителя загребской школы Зденко Гаспаровича. В «Сатимании» он показал жизнь вокруг себя, подчиненную стройным фортепьянным переливам. В качестве образующего стержня были выбраны работы Эрика Сати, основателя жанра «меблировочной музыки». Ненавязчивые мелодии диктуют темпоритмику рисунку и вот перед нами бегущие клоуны, сменяющиеся застывшими дамами, необремененными тяжестью поведения. Буффонада и легкая эротика, бабочки и таблетки ЛСД, оргазмирующие женщины и плотоядные рояли, страшный мир американских агрессивных реклам и умирающие простыни Европы. Тринадцать минут на то, чтобы сказать все и обо всем. Тринадцать минут для того, чтобы вывести чернильными пятнами на белых листах пороки и высмеять, начинающие набивать оскомину, общемировые штампы. Фоновая музыка, написанная для салонов и магазинов, становится катализатором запускающим вереницу ассоциаций. Происходит рокировка стимуляторов фантазии. И вот уже картинка — ничто, всего лишь бэкграунд для музыки.

Рисунки, созданные Гаспаровичем, не несут какой-то сюжетной нагрузки. Это сиюминутные карикатуры, гротеск, в какой-то момент граничащий с абсурдом. Они далеки от стройной логики «Двух танцоров» Геррита ван Дийка или зазеркальной физики Ивана Максимова. Творящийся на экране хаос сложно описать законами движения. Это броуновские частицы, безжалостно выброшенные чьей-то рукой на целлулоидную пленку. Фельетонные картинки, высмеивающие все и вся, зачем-то наделенные механической душой и жизнью в несколько секунд. Это уже не точки и не пятна, но жизни, обрезанные до яркой страшной фотовспышки. Идеи абсолютного фильма, поднявшиеся на новый принципиальный уровень, распустившиеся осязаемыми, но в то же время призрачными и абстрактными образами.

Однако, при всей своей сумбурности, «Сатимания» имеет достаточно четкий социальный подтекст. Для югославской анимации (как впрочем, и для всей послевоенной анимации Восточной Европы) характерна сильная сатирическая доминанта. Именно она прорывается сквозь призму фрейдистских аллюзий. Игры с эросом и танатосом переведены в общемировой масштаб. На смену нежным обнаженным линиям девочек из публичных домов, символизирующих исторически сложившийся образ распущенной и легкомысленной Европы, приходят толстопузые птицы, всем своим видом демонстрирующие богатство и головокружительную роскошь Нового света. Но Америка, кроме гамбургеров и ковбоев несет еще и разрушение. Именно это показано в эпизоде с туристкой, поедающей свою руку вместе с очередным куском пирожного. При этом вырисовывается мелкая очаровательная деталь — образ туристки напоминает шаржи Ральфа Стедмана, иллюстрировавшего в то время «Страх и отвращение в Лас-Вегасе».

Безусловно, Вальтер Руттманн остался бы недоволен «Сатиманией». Абсолютный фильм не должен нести социальный подтекст, даже если социальные мотивы так яростно вторгаются в области бессознательного. Но, именно в таком виде, музыка, соединенная с потоком образов, приобрела наибольшую популярность в массах. Не прыгающие линии, не кружочки и треугольники, пляшущие в такт джазовым мелодиям, а именно экзистенциализм под красивую музыку, сросшийся с ней в причудливую мыслеформу. И «Сатиманию» не раз попытаются повторить. Взять хотя бы относительно свежую работу Михаэлы Павлатовой «Карнавал животных», где либидо хлещет через край под музыку Сен-Санса (еще одна ирония: Сати недолюбливал Сен-Санса). Но все попытки напоминают уже пересказ работы Гаспаровича, пропущенные через собственный жизненный опыт. Они лишены той новизны и нежного сумасшествия, что так ярко выражены в работах югослава.

После «Сатимании» Зденко часто спрашивали, почему он больше ничего не снимает. «Зачем?» — удивлялся Гаспарович. — «Все, что я хотел, я уже сказал». Тринадцать минут, чтобы сказать все. Кому-то для этого не хватает целой жизни. А здесь — любовь, смерть, похоть, романтика, клоунада, вестерн и ржаное поле. Тринадцать минут, чтобы вместить жизнь.