Драма из старинной жизни (1971)

«Драма из старинной жизни» — фильм тяжёлый, берущий за душу, обличающий крепостной уклад в России. «Запорю не до смерти, так до полусмерти» — такие слова звучат из уст помещика в первые минуты фильма. Цепи и кнут — символ любого рабства, в том числе и рабства в Российской Империи, которое называлось «крепостное право».

История о несчастной любви Любы и Аркадия такая обычная для того времени: холоп полюбил крепостную актрису, на которую положил глаз помещик; низкое вожделение хозяина к своей рабе не позволяет двум возлюбленным быть вместе. Но в рассказе Лескова и одноимённом фильме Авербаха есть что-то такое, что выделяет историю Любы и Аркадия из числа множества похожих. Это вера! Вера в лучшую жизнь. И стремление к воле.

Увы, счастливого финала нам не видать. Нелепая случайность разрушает жизнь двух людей. Но случайность ли это? Может быть, прихоть судьбы, судьбы, которую не в силах изменить люди, как и снять в себя оковы рабства? Ответ на этот вопрос остаётся открытым, режиссёр даёт зрителю отличную возможность — задуматься, ответить самому.

Несмотря на 21 век на дворе и отмену крепостного права ещё в 1861 году, фильм остаётся актуальным и в наши дни. Покорность разрушительной системы или желание поменять свою жизнь, борьба за любовь — это вечно, как и сам человек. Кроме того, нельзя забыть историю. Сейчас находятся многие мыслители, которые считают, что крепостное право — это «хорошо».

Порадовали сильно актёры. Особо потрясла Елена Соловей. В одном кадре она смеётся и танцует на сцене, в другом рыдает над тяжёлой своей судьбой, в третьей прекрасная крепостная актриса преображается в измученную скотницу. Кажется, что перед тобой не актриса, а реальный человек того времени.

«Драма из старинной жизни» — фильм жестокий, откровенный. И, к сожалению, забытый.

Знаменитый ленинградский мастер воздушной мелодрамы Илья Авербах в данном фильме ещё не добрался до своей классической темы и, может, недостаточно отточил свой стиль, но «Драма из старинной жизни» — одна из самых интересных работ в жанре классической экранизации начала 70-х.

Подкупает, прежде всего, манера, соединяющая сентиментальный роман, греческую трагедию и притчу. Тема: свобода и жестокая месть судьбы (?) за стремление к ней. К слову, Авербах не сильно стремился отобразить именно драму. Название странным образом намекает на легенду, а еще точнее сказ, что свойственно не столько режиссеру, сколько автору первоисточника. Лесков — «любитель» трагедий из русской жизни и невозможности преодолеть рок. Свободная воля влюблённых упирается в своеволие и, как ни странно, в нравственность и христианскую мораль — пойти против невидимого Бога русскому цирюльнику сложнее, чем против врага (это признаёт даже его хозяин). И благородство крепостного выше, чем дворянская «честь», что и демонстрируют кинематографические рыцарские вставки. Жестокость «запертого» мира исходит именно от его ограниченности (крепостничества), которой подвержены и хозяева и их холопы, а свобода — от мечты (сказочно свободный Рущук), которой не даёт сбыться рок… Вот они парадоксы русской жизни — Атлантида светлого будущего и огромные просторы и крепость неверия в свободу, превращённая в жестокий рок, где каждый самому себе не хозяин (будь то двуличный предатель священник, или ямщик, мчащий в начале на санях к Рущуку, а в финале… Не говоря уже о хозяевах. С ними и вовсе полный караул — красота не коснулась ни их тела, ни тем более души…)

Но если смыслы исходят, главным образом, от Лескова, то Авербах щедро дарит образность его почти библейским повестям… Гениально сконструированная сцена побега, идущая от подглядывания в замочную скважину, рыцарский образ цирюльника (вроде как противопоставление образу европейского хитреца из простых — Фигаро), блаженная и почти покорившаяся судьбе (затем это стало амплуа Елены Соловей), но живущая надеждой крепостная актриса, в которой просматриваются черты канонических образов святых и Богоматери… Да и вообще приходит мысль, что Лесков, а вслед за ним и Авербах стремятся перехватить инициативу в наследовании античной культуры у западноевропейцев (не последнюю роль играет в античной культуре и театр). Греческая трагедия, в основе которой несправедливость Богов (в данном случае — дворян-тиранов и сластолюбцев) и злой рок, характерна больше для российского культурного и бытового контекста (мечта о Дунайской Атлантиде — туда же), нежели для ушедшего в прагматизм европейского обывателя (противопоставление русского Фигаро и Фигаро европейского, поминавшегося выше). К тому же античность вплетается в христианскую символику и контекст (из серии идей «Москва — третий Рим»).

Примечательно, что режиссёр в какой-то мере копирует и находки Владимира Мотыля из его рыцарского романа «Женя, Женечка и Катюша…» Парадокс ещё и в том, что за рамки советского контекста Авербах вроде бы и не вышел — обличение крепостничества налицо. Однако эзопов язык советской культуры позволил ему при верности курсу партии и правительства в оценке классовых противоречий дореформенной России заглянуть чуть глубже. Главное, посмотреть и увидеть. Это одна их жемчужин советского кино, которая пока что скрыта в недрах океана отнюдь не малочисленных как качественных, так и пошлых поделок советского кино.