Наш дом (1965)

У масс десятилетие оттепели сейчас не в почете: слишком привыкли видеть в нем зародыши перестроечных и пореформенных монстров, слишком истоптали ностальгией в кирзачах (и, в определенном смысле, — ностальгией по кирзачу), слишком загромоздили поролоном постмодернистских, самоценно антуражных стилизаций. Смысл происходившего тогда — в сознании нас теперешних — до неузнаваемости искажен, не в последнюю очередь из-за пристрастного подбора позднейшими поколениями канонических памятников эпохи, что по факту отодвинуло в тень вещи куда более типические, но от того не менее (как минимум) ценные художественно. К последним относится и «Наш дом» — лебединая песня легендарного оператора Василия Пронина, до обидного мало известного как режиссер. Выйдя на экраны в 65 году, «Наш дом» стал настоящим, а не надуманным, искусственно сведенным к одной (и весьма маргинальной) теме творческим итогом оттепели, итогом не столько освобождения, сколько облегчения, отрезвления и опрощения в отношениях искусства к жизни.

Ведь давайте начистоту: освобождение от идеологического диктата было актуальным лишь для ничтожно малой части населения, и программную свою «Весну» Пастернак победной весной сорок пятого адресовал ей, и ей одной («Иначе думается, пишется, и громкою октавой в хоре земной могучий голос слышится освобожденных территорий»). Основная гуща народная, крайним напряжением всех сил выдюжившая войну, а сразу же после, не разгибая спины, приступившая к восстановлению страны, жила и мыслила совершенно иными категориями. Хронологически Двадцатый съезд совпал с моментом вызревания первых бесспорных, всеми ощутимых плодов этого огромного, на разрыв аорты, всенародного усилия, люди удивленно и вдруг обнаружили, что у них, наконец, появилась возможность перевести дыхание, расправить затекшие плечи, оглянуться вокруг — возможность с самой предельной исторической несомненностью заработанная и выстраданная, а потому беспрецедентно радостная. Всеобщее облегчение после нечеловечески тяжелого и в самом высшем смысле оправдавшего себя труда и легло в основу того ни на что не похожего мироощущения, что в одночасье, как маки в весенней степи, рацвело в стране. «Я сегодня в синем мире встал, не узнавая дома, будто что-то стало шире, что-то ново, незнакомо…» Дом, родной дом, наш дом, разоренный и вновь обустроенный, преобразился и одухотворился. Эпохальное осталось в прошлом, на смену ему пришла поэзия обыденности.

В восприятии солдата с передовой воспоминания о доме, умиление простотой и хрупкостью домашнего быта были теми тонкими, но необходимыми путами, что держали его по сю сторону огненного безумия. Для шестидесятника быт — в естественном отождествлении дома со страной — все ещё оставался в определенном смысле сакральным, причем — почти по-евангельски — чем беднее, тем святей. Связка частного с общим ослабеет в семидесятые, превратится в противостояние в восьмидесятых, и далее, по цепочке, дойдет до сального смакования бытовухи в стиле рубиных/улицких, но пока до всего этого — световые годы. Пока вся страна сидит за столом с простым рабочим семейством Ивановых, и празднует, радуясь вместе с ними — их «сталинке» высоко над Москвой, четырем сыновьям, что все, как на подбор — молодцы, рачительной хозяйке, крепкому хозяину, задушевным, под водочку, песням о войне.

Жизнь же, фильтруясь в стоячей воде застольного единства, идет своим чередом — утончаясь и усложняясь, высыпаясь в щели родительского понимания, выскальзывая из-под отеческого контроля. Время более не требует подвигов, а потому «забота наша простая — жила бы страна родная» начинает дробиться на множество личных, измельченных, но индивидуализированных, а оттого совершенно неразрешимых забот. Внезапно вспыхнувшая (и так и не утоленная) страсть к случайно встреченной девушке способна теперь завладеть всем существом одного из братьев, заставить его разрушить всю свою по житейским меркам благополучную жизнь и уйти в никуда, не на поиски её, но на поиски себя. Другой брат едет на дальнюю стройку, кажется, потому лишь, что его не водила молодость в пламенный поход, не кидала молодость на кронштадский лед — в отчаянной попытке приобщиться к великому и славному, тому, чем его поколение оказалось обделено. Третий брат, талантливый музыкант, и вовсе погрязает рефлексиях, что приводит к совершенно европейскому, сартровскому почти что эмоциональному выгоранию аккурат перед вступительными экзаменами в Консерваторию. Наконец, младшенький, мелочь пузатая, оказывается неконформистом потому как раз, что один из класса мечтает о земном, а не о звездном — о работе парикмахера, а не космонавта… Все эти тонкости — депрессия, тоска, неудовлетворенность, идеализм прагматизма — сорной травой проросшие именно тогда, когда, казалось бы, почва была в кои-то веки взрыхлена, удобрена и засеяна добрым семенем, чужды, докучны и непонятны отцам-фронтовикам, тем, что в свое время смерти смотрели в лицо, «а умирать нельзя: дома — мать и вас, балбесов, трое». Отцы же фронтовики и переваривают эти тонкости, примиряются с ними, убедившись, что сыновья пусть и блажат, но в главном — честны и крепки…

«Наш дом» — ещё и о том, как из тела народного выкристаллизовывалась та особая, лучшая порода людей, которую можно было бы назвать советской интеллигенцией, не будь этот термин узурпирован позднейшими поколениями образоващины. Людей, страдающих не от несовершенства находящихся в их распоряжении материальных благ, а от невозможности полной самоотдачи — в искусстве, работе или любви. И пусть теперь уже ясно, что с какого-то момента в общественной колыбели шестидесятых осталось не здоровое дитя, а бальмонтовский «подменыш злой, свирепый, колченогий, жадный, ненасытимо-плотоядный, подменыш злой» (и в какого Цахеса предстояло ему вырасти!) — эти люди были, и их было большинство. А потому не все потеряно и для нас.