Повесть о поздней хризантеме (1939)

Воцарилось молчанье

Между гостями, хозяином

И белой хризантемой.

Наверное, когда он вспоминал её, первым телесным ощущением воспоминания был свежий ветер. Токийская ночь, дающая отдых от летней влажной жары, его внезапно успокоенное после взлета тормозящей коляски движение вместе с нею по коридору улицы. Хризантема — осенний цветок, ветер — спутник осени, всё настоящее приходит, как осень. Весна и лето дурманят запахами роста и цветения, но только холод арбузной свежести говорит правду. И воцаряется молчание между ним, ею и ледяными хрустящими дольками.

Её убаюкивающий голос, голос колокольчика, его — разбудил. Он чувствовал ускользающую правду о себе, везде выпытывал — неужели он, актёр, не умеет играть? Но слишком хорошо умели играть все вокруг него. Слова критики лишь за спиной избалованного юноши срывались с уст приёмного отца, собратьев по театру, лукавых гейш, неплохо обученных собственному трудному, но порою выгодному актёрству. Нянька младшего брата словно забыла о ложном стыде. Цветок ложных надежд осыпался, но его лепестки ласкали, скользя по коже рук, смягчали приговор, возвращали уверенность. В этот момент зарождалась дружба, не больше и не меньше. Дружба не бросает в объятия, велит следить за чувствами и вовремя отступать в тень. Но это и готовность бросить всё и прийти на помощь другу, если помощь действительно необходима. Дружба между женщиной и мужчиной — это любовь; она может дальше жить по законам брака и приковывать к себе досужее внимание. Женщине-другу неважно всё, кроме предмета её заботы, и при этом она любит не слепо. Отоку не просто была служанкой: она действительно умела служить.

Отоку, героиня повести Шофу Мурамацу, — одна из «жертв», принесённых на алтарь мировой славы великого Кэндзи Мидзогути. Находящийся примерно в середине режиссёрской фильмографии, «Повесть о поздней хризантеме» — это фильм уже зрелого режиссёра, начинавшего, по словам исследователей его творчества, под влиянием немецкого экспрессионизма и к довоенному времени пришедшего к эстетике нового реализма. Но к фильму упорно не приклеиваются ярлыки: вся экспрессия, кажется, уходит в традиционно нарочитый язык театра Кабуки, актёром которого, как и его великий отец, является герой; недовольство же трагизмом обыденного существования «униженных и оскорблённых» разбивается о японскую созерцательность и любование красотой увядающего и умирающего. Нуарная темнота фильма могла бы сгущать краски, показывая убогость существования нищей семьи, или же создавая траурную оправу женской истории. Длинные планы, создающие порою иллюзию неумолимо движущейся жизни мимо растерянного героя, а вкупе с безыскусной традиционной планировкой японского помещения, архитектурой улочек Токио конца девятнадцатого века, «ловящих» героев в лабиринты, из которых трудно выйти на простор, могли бы навевать мрачное уныние трагедии. Но фильм парадоксально наполнен теплом оптимизма: этот градус, кажется, поддерживается ровным, успокаивающим голосом-колокольчиком Отоку. Будто бы она не только своему мужчине к концу его испытаний, но и зрителю вдруг позволяет быть эгоистичным.

Кто из исследователей прав — оплакивает ли режиссёр неизменную женскую жертву в пользу мужчины, любуется ли этой жертвой, выжимает ли бездушно слёзы из зрителя? Трудно угадать, в каких пропорциях в крупном человеке сосуществовали любящий брат, чью сестру обрекли на роль приёмыша, мыслитель, художник и созерцатель. Неожиданность «Повести о поздней хризантеме» в том, что приёмыш в нём как раз мужчина; женщина же — нянька, созданная для материнства природой. Двое сделали осознанный выбор, притянув и не прогнав друг друга. По сути, сын нашёл мать, два одиночества распределили свои роли по собственному желанию. Оттого состоялся не только мужчина, — состоялась и женщина в своей роли. Да, мир фильма словно делится на две части — мужскую, где всё лишь игра, где мужчины, однажды отобрав театр Кабуки у женщин, меряются талантами, и женский, мир реальный с его повседневными лишениями и заботами, закулисье жизненного театра, где все маски и парики сняты, и актёры мучительно ищут тапки, рефлексируют и нуждаются в утешении. Мать и жена, святое творенье, нянчила большого ребёнка, ведя его к триумфу по пути, который без неё мог привести к гибели; но, понимающий, благодарный, несомненно виноватый настолько, насколько все мы виноваты перед цветами, он возвеличил её судьбу. Её жизнь под аккомпанемент театральных же сямисэна и барабанов стала спектаклем; это парадоксально и величественно, и жестоко.

Что чувствует цветок, причтённый к мусору? Радость от того, что он цвёл. Что чувствует человек, смотревший на редкий цветок? Благодарность за то, что цветок позволил себя срезать и украсить его жизнь. Впрочем, если бы и памяти не осталось, — красота делает своё невидимое дело, изменяя бытие. Ощущением свежего ветра всё начнётся для героя, этим ощущением и закончится — парад лодок покажет это, этот ветер, эту буквально по коже текущую свежесть ночной влаги, и на его лице будет вина и облегчение, как будто это её отлетевшая душа присовокупилась, наконец, к дыханию природы, и в последний раз утешила его.

Как тает иней, павший на цветы

Той хризантемы, что растет у дома,

Где я живу,

Так, жизнь, растаешь ты,

Исполненная нежною любовью.

Иринее и Найтмеру, если они не против.

Воцарилось молчанье

Между гостями, хозяином

И белой хризантемой.

Наверное, когда он вспоминал её, первым телесным ощущением воспоминания был свежий ветер. Токийская ночь, дающая отдых от летней влажной жары, его внезапно успокоенное после взлета тормозящей коляски движение вместе с нею по коридору улицы. Хризантема — осенний цветок, ветер — спутник осени, всё настоящее приходит, как осень. Весна и лето дурманят запахами роста и цветения, но только холод арбузной свежести говорит правду. И воцаряется молчание между ним, ею и ледяными хрустящими дольками.

Её убаюкивающий голос, голос колокольчика, его — разбудил. Он чувствовал ускользающую правду о себе, везде выпытывал — неужели он, актёр, не умеет играть? Но слишком хорошо умели играть все вокруг него. Слова критики лишь за спиной избалованного юноши срывались с уст приёмного отца, собратьев по театру, лукавых гейш, неплохо обученных собственному трудному, но порою выгодному актёрству. Нянька младшего брата словно забыла о ложном стыде. Цветок ложных надежд осыпался, но его лепестки ласкали, скользя по коже рук, смягчали приговор, возвращали уверенность. В этот момент зарождалась дружба, не больше и не меньше. Дружба не бросает в объятия, велит следить за чувствами и вовремя отступать в тень. Но это и готовность бросить всё и прийти на помощь другу, если помощь действительно необходима. Дружба между женщиной и мужчиной — это любовь; она может дальше жить по законам брака и приковывать к себе досужее внимание. Женщине-другу неважно всё, кроме предмета её заботы, и при этом она любит не слепо. Отоку не просто была служанкой: она действительно умела служить.

Отоку, героиня повести Шофу Мурамацу, — одна из «жертв», принесённых на алтарь мировой славы великого Кэндзи Мидзогути. Находящийся примерно в середине режиссёрской фильмографии, «Повесть о поздней хризантеме» — это фильм уже зрелого режиссёра, начинавшего, по словам исследователей его творчества, под влиянием немецкого экспрессионизма и к довоенному времени пришедшего к эстетике нового реализма. Но к фильму упорно не приклеиваются ярлыки: вся экспрессия, кажется, уходит в традиционно нарочитый язык театра Кабуки, актёром которого, как и его великий отец, является герой; недовольство же трагизмом обыденного существования «униженных и оскорблённых» разбивается о японскую созерцательность и любование красотой увядающего и умирающего. Нуарная темнота фильма могла бы сгущать краски, показывая убогость существования нищей семьи, или же создавая траурную оправу женской истории. Длинные планы, создающие порою иллюзию неумолимо движущейся жизни мимо растерянного героя, а вкупе с безыскусной традиционной планировкой японского помещения, архитектурой улочек Токио конца девятнадцатого века, «ловящих» героев в лабиринты, из которых трудно выйти на простор, могли бы навевать мрачное уныние трагедии. Но фильм парадоксально наполнен теплом оптимизма: этот градус, кажется, поддерживается ровным, успокаивающим голосом-колокольчиком Отоку. Будто бы она не только своему мужчине к концу его испытаний, но и зрителю вдруг позволяет быть эгоистичным.

Кто из исследователей прав — оплакивает ли режиссёр неизменную женскую жертву в пользу мужчины, любуется ли этой жертвой, выжимает ли бездушно слёзы из зрителя? Трудно угадать, в каких пропорциях в крупном человеке сосуществовали любящий брат, чью сестру обрекли на роль приёмыша, мыслитель, художник и созерцатель. Неожиданность «Повести о поздней хризантеме» в том, что приёмыш в нём как раз мужчина; женщина же — нянька, созданная для материнства природой. Двое сделали осознанный выбор, притянув и не прогнав друг друга. По сути, сын нашёл мать, два одиночества распределили свои роли по собственному желанию. Оттого состоялся не только мужчина, — состоялась и женщина в своей роли. Да, мир фильма словно делится на две части — мужскую, где всё лишь игра, где мужчины, однажды отобрав театр Кабуки у женщин, меряются талантами, и женский, мир реальный с его повседневными лишениями и заботами, закулисье жизненного театра, где все маски и парики сняты, и актёры мучительно ищут тапки, рефлексируют и нуждаются в утешении. Мать и жена, святое творенье, нянчила большого ребёнка, ведя его к триумфу по пути, который без неё мог привести к гибели; но, понимающий, благодарный, несомненно виноватый настолько, насколько все мы виноваты перед цветами, он возвеличил её судьбу. Её жизнь под аккомпанемент театральных же сямисэна и барабанов стала спектаклем; это парадоксально и величественно, и жестоко.

Что чувствует цветок, причтённый к мусору? Радость от того, что он цвёл. Что чувствует человек, смотревший на редкий цветок? Благодарность за то, что цветок позволил себя срезать и украсить его жизнь. Впрочем, если бы и памяти не осталось, — красота делает своё невидимое дело, изменяя бытие. Ощущением свежего ветра всё начнётся для героя, этим ощущением и закончится — парад лодок покажет это, этот ветер, эту буквально по коже текущую свежесть ночной влаги, и на его лице будет вина и облегчение, как будто это её отлетевшая душа присовокупилась, наконец, к дыханию природы, и в последний раз утешила его.

Как тает иней, павший на цветы

Той хризантемы, что растет у дома,

Где я живу,

Так, жизнь, растаешь ты,

Исполненная нежною любовью.

Воцарилось молчанье

Между гостями, хозяином

И белой хризантемой.

Наверное, когда он вспоминал её, первым телесным ощущением воспоминания был свежий ветер. Токийская ночь, дающая отдых от летней влажной жары, его внезапно успокоенное после взлета тормозящей коляски движение вместе с нею по коридору улицы. Хризантема — осенний цветок, ветер — спутник осени, всё настоящее приходит, как осень. Весна и лето дурманят запахами роста и цветения, но только холод арбузной свежести говорит правду. И воцаряется молчание между ним, ею и ледяными хрустящими дольками.

Её убаюкивающий голос, голос колокольчика, его — разбудил. Он чувствовал ускользающую правду о себе, везде выпытывал — неужели он, актёр, не умеет играть? Но слишком хорошо умели играть все вокруг него. Слова критики лишь за спиной избалованного юноши срывались с уст приёмного отца, собратьев по театру, лукавых гейш, неплохо обученных собственному трудному, но порою выгодному актёрству. Нянька младшего брата словно забыла о ложном стыде. Цветок ложных надежд осыпался, но его лепестки ласкали, скользя по коже рук, смягчали приговор, возвращали уверенность. В этот момент зарождалась дружба, не больше и не меньше. Дружба не бросает в объятия, велит следить за чувствами и вовремя отступать в тень. Но это и готовность бросить всё и прийти на помощь другу, если помощь действительно необходима. Дружба между женщиной и мужчиной — это любовь; она может дальше жить по законам брака и приковывать к себе досужее внимание. Женщине-другу неважно всё, кроме предмета её заботы, и при этом она любит не слепо. Отоку не просто была служанкой: она действительно умела служить.

Отоку, героиня повести Шофу Мурамацу, — одна из «жертв», принесённых на алтарь мировой славы великого Кэндзи Мидзогути. Находящийся примерно в середине режиссёрской фильмографии, «Повесть о поздней хризантеме» — это фильм уже зрелого режиссёра, начинавшего, по словам исследователей его творчества, под влиянием немецкого экспрессионизма и к довоенному времени пришедшего к эстетике нового реализма. Но к фильму упорно не приклеиваются ярлыки: вся экспрессия, кажется, уходит в традиционно нарочитый язык театра Кабуки, актёром которого, как и его великий отец, является герой; недовольство же трагизмом обыденного существования «униженных и оскорблённых» разбивается о японскую созерцательность и любование красотой увядающего и умирающего. Нуарная темнота фильма могла бы сгущать краски, показывая убогость существования нищей семьи, или же создавая траурную оправу женской истории. Длинные планы, создающие порою иллюзию неумолимо движущейся жизни мимо растерянного героя, а вкупе с безыскусной традиционной планировкой японского помещения, архитектурой улочек Токио конца девятнадцатого века, «ловящих» героев в лабиринты, из которых трудно выйти на простор, могли бы навевать мрачное уныние трагедии. Но фильм парадоксально наполнен теплом оптимизма: этот градус, кажется, поддерживается ровным, успокаивающим голосом-колокольчиком Отоку. Будто бы она не только своему мужчине к концу его испытаний, но и зрителю вдруг позволяет быть эгоистичным.

Кто из исследователей прав — оплакивает ли режиссёр неизменную женскую жертву в пользу мужчины, любуется ли этой жертвой, выжимает ли бездушно слёзы из зрителя? Трудно угадать, в каких пропорциях в крупном человеке сосуществовали любящий брат, чью сестру обрекли на роль приёмыша, мыслитель, художник и созерцатель. Неожиданность «Повести о поздней хризантеме» в том, что приёмыш в нём как раз мужчина; женщина же — нянька, созданная для материнства природой. Двое сделали осознанный выбор, притянув и не прогнав друг друга. По сути, сын нашёл мать, два одиночества распределили свои роли по собственному желанию. Оттого состоялся не только мужчина, — состоялась и женщина в своей роли. Да, мир фильма словно делится на две части — мужскую, где всё лишь игра, где мужчины, однажды отобрав театр Кабуки у женщин, меряются талантами, и женский, мир реальный с его повседневными лишениями и заботами, закулисье жизненного театра, где все маски и парики сняты, и актёры мучительно ищут тапки и нуждаются в утешении. Мать и жена, святое творенье, нянчила большого ребёнка, ведя его к триумфу по пути, который без неё мог привести к гибели; но, понимающий, благодарный, несомненно виноватый настолько, насколько все мы виноваты перед цветами, он возвеличил её судьбу. Её жизнь под аккомпанемент театральных же сямисэна и барабанов стала спектаклем; это парадоксально и величественно, и жестоко.

Что чувствует цветок, причтённый к мусору? Радость от того, что он цвёл. Что чувствует человек, смотревший на редкий цветок? Благодарность за то, что цветок позволил себя срезать и украсить его жизнь. Впрочем, если бы и памяти не осталось, — красота делает своё невидимое дело, изменяя бытие. Ощущением свежего ветра всё начнётся для героя, этим ощущением и закончится — парад лодок покажет это, этот ветер, эту буквально по коже текущую свежесть ночной влаги, и на его лице будет вина и облегчение, как будто это её отлетевшая душа присовокупилась, наконец, к дыханию природы, и в последний раз утешила его.

Как тает иней, павший на цветы

Той хризантемы, что растет у дома,

Где я живу,

Так, жизнь, растаешь ты,

Исполненная нежною любовью.

10 из 10