Кот и канарейка (1939)

Существует более классическая экранизация этого сюжета, принадлежащая еще немому кинематографу и выполненная одним из классиков киноэкспрессионизма Паулем Лени. Кажется, что после такой существеннейшей заявки реинтепритировать историю о проклятом старом доме не имеет смысла, но Эллиотт Наджент сумел это сделать. Нет, очертания черной комедии, цинического гиньоля о тайне наследства и вьющихся вокруг него многочисленных родственников, из которых кто-то точно нечист/а на руку и, конечно, всеми силами постарается изменить волю усопшего помимо его воли, так сказать. Кстати, это совсем не первый фильм о подобном топосе. Собственно, «Старый страшный дом» 1932 года вполне успешно скрещивал традицию готических ужасов с ироническим к ним отношением самих героев. Однако в том фильме персонажи оказались в одном месте вынужденно, из-за бури. Здесь же ими движет сладострастное предчувствие, кто же окажется реальным наследником? И даже после оглашения хозяйской воли, общее возбуждение не проходит. Дело даже не в том, что завещание является не логической точкой, снимающей интригу, а в свою очередь предвещает новый ее виток. Дело в том, что большинство героев находится в классическом состоянии фрустрированности, потому что с одной стороны не может желать несчастья родичу, но с другой, это дает шанс на новый тур вальса с завещанной недвижимостью. Тем самым возникает характерное этическое раздвоение, хорошо согласующееся с наследием немецкого киноэкспрессионизма, которого много в этом фильме и визуально, и сюжетно, и топически.

Но все эти аспекты превозмогаются почти постмодерновым решением: остранением ситуации до практически игровой, занятия метапозиции, что совершенно разрушает серьезность готики, заставляя смотреть на происходящее в двойном семиотическом разрезе. В этом зрителю помогает один из персонажей, актер, вечно анализирующий события в контексте пьес, которые он играет. Задолго до «Крика» и его все более и более слабого эстетического эха во всевозможных продолжениях и пародиях, «Кот и канарейка» на пару устанавливают правила той игры, которая ведется уже не на поле литературы, а на запутанных кинотропинках киносценариев. Это, пожалуй, единственный актуальный аспект всего фильма. Конечно, ряд диалогов гомерически смешон (особенно удалась шутка про республиканцев), а некоторые эпизоды сохраняют всю прелесть стилизованного архаического ужаса, но, кажется, для конца 1930-х годов метапозиция как данность — явление весьма уникальное. Таким образом, осмысление законов субжанровой структуры превращает ленту в хорошее пособие по наставлениям в рецептивном успехе. Собственно, это и сохранило фильма для истории.

8 из 10