Фифи воет от счастья (2013)

В этом фильме два Мохассеса, а не один. Первый — основной, доживающий свою жизнь в вечном Городе временных людей, где за окном может быть хоть Колизей, но, о, Рим, ты сведен к масштабу гостиничного номера, где от всего творчества осталось только несколько картин (и среди них персональная «Джоконда», название которой стало названием самого фильма) и ряд рядком выстроенных статуэток. Это Мохассес ироничный, скептичный, циничный, но всегда искренний, утративший много, если не все по объективным и внутренним причинам, но оставшийся искренним (или ставший?).

Второй Мохассес появляется всего несколько раз, в кадрах чудом сохранившейся кинохроники. Это уверенный и самоуверенный человек, безапелляционно называющий себя классиком, без которого не может обойтись его Иранская родина.

Что же между этими двумя, который на самом деле один? Конечно, страна, из почти европейской державы ставшая вотчиной бородатых аятолл, мечтающих, чтобы век двадцатый стал подобием века седьмого. Страна, которая сама начала уничтожать его картины и статуи, не подобающие ее новому культурному дресс-коду. Но это и сам художник, уничтоживший своих творений намного больше, чем это сделали адепты религиозного винтажа. Поэтому данная картина не о либерале, евроцентристе, которому не оказалось места в пространстве, в конце концов Рим примет всякого, кто признает его первенство. Это картина не о светском диссиденте, даже не о гомосексуале. Это не картина о трагедии творчества, самонегации наподобие предмортального жеста Гоголя, уничтожившего то ли по ошибке, то ли сознательно вроде бы законченный второй том «Мертвых душ». Как говорит сам Мохассес, он никогда не творил для вечности, поэтому автонегация самым парадоксальным образом и является его утверждением в вечности. Это не сам себе Герострат, это человек, который не превращает творчество и личность в фетиш товарно-денежных отношений, попутно торгуясь и назначая высокую цену за свою последнюю картину, которую ему так и не доведется не то, чтобы закончить, но даже начать. Он стал легендой при жизни, он перестал быть легендой при жизни, а фильм вновь удостоверяет его как легендой, самой своей концовкой, которая самым случайным образом приводит к железной закономерности жизни и смерти.

Хочется сказать, режиссеру крайне повезло, что у ее фильма такой финал. Нет, Мохассесу повезло, что у этого фильма такой финал. В данном парадоксе исчезновения как утверждения, а не зачеркивания весь этот художник. Опять же можно вернуться к названию самой ценной для него картины (не бесценной, а тоже имеющей свою цену). Выть от счастья — что еще можно делать, будучи живым? В этом оксюмороне и полнота личности, и ее вызов расхожим представлениям о шедевре и шедевральности. Выть от счастья — это не знать, что можно жить иначе. То есть просто жить.

8 из 10