На бойком месте (1998)

90-е пряные, свежие, кислые, промчались, с гиком с криком в малиновом пиджаке, натянутом на телогрейку, под «Платю» Тани Булановой, под «Комбат» «Любэ», с особенностями национальной охоты, с тоской, по упоительным вечерам, с ожиданием иноземного вторжения по всем фронтам вообще и синематографическим в частности. Предчувствуя и рождая «разбитые фонари» «хламмейкеров» от НТВ, «розовые танки» и гламурное адмиральское православие. Предвкушая движущиеся картинки и чисто Пратчеттовский иллюзион. Сопротивляясь.

Супротив супостата восстал «На бойком месте» Алексей Сахаров. Пытаясь в очередной ленте возродить покойную барскую, крестьянскую Русь. На этот раз, возвращая на экраны музыкальную картину, вытесненную маргинальными и злободневными, а за основу взяв содержание пьесы Островского, но, жертвуя последним в угоду китежградской, беловодской грезе о том, что было, и чего уже никогда не вернуть. Самовар у Сахарова традиционно раздувается сапогом, пьяные купчишки гуляют с цыганами, с лубка грозит черт, а за кадром пальцы сбиваются о трехструнную. Русь настолько концентрированная, настолько гипертрофированная, что поля, леса, березки не столько освежают, сколько, усугубляют клюквенность ленты, сводя на нет все усилия по созданию колоритной, но живой царской России. А все потому, что китежградское ушло уже давно, не помахав на прощание платочком, осталось только «народное кино», рожденное от нездоровья и отчаяния. И рвет на части ленту эта двойственность. Стремление и реальность. Светлое, жизненно необходимое после «чистилищ», но обязательно приносящее прибыль в стране, где издыхали последние «Современники» и «Родины», под гнетом VHS-прокатов и безденежья. А потому чрезмерное, напоенное больной, порченой радостью от безысходности кинополотно. Снятое про «ушкуйничков» в рекетирские 90-е, как дань времени, когда Лёня сватал «МММ» и горячо стоял вопрос о том, кто кого перехитрованит.

Зато в кадрах этой матрешечной кинокартины вместо ржи мило, скромно и задорно колосится хрен. Крутобедрая, ядрёногрудая хозяюшка «Бойкого места» играет в секс-диву по-мещански. Эта Кустодиевская Венера с Гоголевской чертовщинкой парится в баянистой бане, где бодрячком отплясывает банница, порождая неуместные аллюзии, подчеркнутые зеленым, «виевским» светом и монтажом переданным, видением полета. В очередной раз тыкая «народным» фильмом, в котором есть место не только клубничке, но и нечистой силе. Забывая о том, что снимают по Островскому, а не по Афанасьеву. Нет, Островский мелькает в промежутках между песнями, то в ветчиночке, то в настоечке, то в целковых по траве рассыпанных. Но все как-то не смело, как не у себя, а на чужих полатях ворочаясь, ибо мятущаяся нежная душа в мещанских палатах у Сахарова подменена склочной бабенкой, натянувшей личину чистоты. А конфликт между пороком и невинностью сведен к спору из-за весьма потрепанного петуха, двух сомнительной нравственности (хотя одна сторона и должна быть стыдливая, да не замужняя) куриц.

Аннушка уже давно разлила масло и изгадила отечественный синематограф. «На бойком месте» — кино, состряпанное с национальной безалаберностью, которой опасался, и не зря, Гоголь. Не удивительно и закономерно видеть на главных ролях музыкальных манекенов, будто и не фильм снимали, а очередные «Старые песни о главном». Последний гвоздь в домовину забила «искусственная» озвучка.

И все же есть у «Бойкого места» какая-то павлопосадская прелесть платка с шелковой бахромой и затейливым узором. Несмотря на все баяны, проглядывает пронзительное очарование лиловых закатов и над топями стелящихся туманов. Невероятным образом втискивается в ленту широта той самой русской души, что несется куда-то по снежной целине, радостным криком разрывая вековую тишину, на тройке, да с бубенцами, а по следам за ней поспешают косолапые медведи, закусывая горькую, прямо так на ходу, блинами с красной икрой. Чисто эмоциональная, не поддающаяся рациональному объяснению и объективной критике прелесть, невозможной, несуразной избушки на рыбьих ножках.