Заключенные (1991)

А в далёкой Америке всё так же гнут спину негры на плантациях под палящим солнцем. Правда, здесь они уже как бы не рабы, а просто каторжане, а, вернее, этакие «химики» по-нашему. Век уже давно двадцатый, даже где-то трактора уже ездят, судя по двойным колеям и следам от протекторов. Но также свистит плеть, а больничный лист выдают в виде грубо сколоченного ящика-гроба.

Однако «Заключенные» не совсем кино про угнетаемых цветных. Это один из фильмов-зарисовок. Бытовая повесть с материалом для желающих поразмышлять по ходу жизни. Что-то похожее было в советском кино семидесятых-восьмидесятых, где незатейливые кадры повседневной жизни иногда приводили к новооткрытым философизмам, а персонажей Олега Даля или Олега Янковского каждый рабочий интеллигент примерял на себя.

Подросток во время Великой Депрессии очутился на глухом Юге, пытаясь заработать пару долларов в месяц, приглядывая в лавке. Правда, пожилой хозяин её давно в астрале, «ловит в воздухе духов рукой» да чуть что хватается за ружьё. И бегут по кругу знойные дни, отличаясь лишь числом умерших заключенных. В которых нет никакого признака бунтарства или просто свободолюбия. Тупо работают, безропотно помирают.

Сюжет картины Питера Мастерсона вьётся вокруг героя Лукаса Хааса, затюканного парнишки, целью которого собрать денег на могильный памятник отцу. Так как «официальные лица» вообще не уделяют внимание его нехитрой персоне, пацаненок вынужден постоянно слушать бредни свихнувшегося старика, который то грозит, то сулит неведомые богатства, то впадает в галлюциногенные видения. А вот осужденные, не в пример, и беседы разумные ведут, и посоветуют что-либо стоящее, да и просто поддержат словечком нуждающегося в друге (да и в отце).

Фильмы такого типа обречены на небольшой бюджет и неширокий экран. Здесь нет инопланетян, грозящих в миллионный раз разнести Землю. Нет милых глазу зверюшек или фантазий дикой природы. Обязательной любовной сцены или мужественных поединков тоже не найдете. С экшном вообще напряг, приходится сценаристам каждые пять минут заставлять Сола бабахать дуплетом в воздух, стряхивая со зрителя надвигающуюся дрёму. Даже звезд экрана, по сути, нет. С большой натяжкой можно этот статус прикрепить к Роберту Дюваллю, но только на безрыбье.

А вот терпеливо прошедшего съемочную рутину Лукасу Халлу эта работа помогла узнать об актерстве гораздо больше, чем его сверстникам, изгаляющимся на фоне ядовито-зеленых задников. И уже не удивляет его приглашения в фильмы уровня нолановского «Начала».

Фильму «заключенные» уготована участь рядовой единицы кинематографических каналов. Где-то когда-то иногда покажут. Небольшое количество зрителей соприкоснется с картиной, которой уже за двадцатник. Критиковать её не будут, даже сдержанно похвалят. Но в фильмотеку заносить не кинутся и вряд ли к ней вернутся.

Интересно, а в Америке до сих на плантациях работают за еду?

Самое невероятное, что режиссёру удалось закончить съёмки этой картины, сохранив в невредимой целости весь её персональный состав, что можно считать несомненной удачей, прежде всего, для Роберта Дювалла, вопреки возрасту, продолжающему сниматься до наших дней, тогда как всё могло кончиться в тысяча девятьсот девяносто первом, где, поразительное терпение Лукаса Хааса позволило мальчику пережить бесконечное старческое нытьё главного героя «Заключённых», утомляющего однообразным бормотанием по поводу и без.

Некоторые находят свою удачу в старости. Вот и Дювалл, перевалив рубеж, ударился играть старпёров всевозможных мастей: клоунов и идиотов, дураков и обормотов, с удовольствием измываясь над младшими, обязанными терпеть стариковские прихоти, как это вышло с тринадцатилетним Хорасом (роль Хааса), дожидавшимся, когда полоумный хозяин оплатит его честный труд.

Подросток завис на плантации древнего старика, помешанного на подозрительности к работающим на ней каторжникам и недоверии ко всяким шумам, изводя прислугу капризными требованиями и надоедливыми указаниями, приставая к ним с периодическими провалами в памяти, навязчивыми страхами и несдержанными обещаниями, у которых всегда короткий жизненный срок.

Представьте себе: полтора часа старческого кряхтения, надоедливых расспросов и беспричинной стрельбы невыносимого деда, измывающегося над мальчиком повторяющимися расспросами и бесконечными посулами, оплатить работу и отдать долг, тогда как ребёнок с воодушевлением ловит обнадёживающее слово, в котором нет уже и капли смысла и ни крохи ума.

Сколько там у них было дублей? Да, если их и не было (совсем), одной сцены могло хватить, чтобы вырвать из рук Дювалла древнее ружьё и разрядить его в старого зануду, разом из двух стволов, потому, как смотреть на всё это невыносимо, но каково же всё это сыграть?

Лукасу — памятник и медаль за отвагу, то бишь за выдержку, что он сумел сохранить, поглядывая невинным лучистым взглядом святого, свято верящего и готового всё прощать, осекаясь взглядом на жестокую расправу, доверяя честному слову, не заметив в нём грязный обман. Непостижимое сочетание чистоты и искренности сына, подрядившегося заработать на надгробие для могилы своего отца, принуждённого носиться с взбалмошным хозяином, помыкающим всеми и так, и сяк.

Каторжники, согнанные для работы в поле и мальчик, застрявший в деревне, чтобы утешать безумца — заключённые завалящего имения, узники обязательств, как и парнишка, обречённый актёрским контрактом терпеть выкрутасы изгаляющегося чудака, который уже всех достал и всё никак не успокоится.