Зеленинский погост (1989)

Неудачней момента для дебюта не подобрать — население, истосковавшееся по капитализму, никогда им не виденному, но представляемому по домыслам, стереотипам и отрывкам из репортажей распоясавшихся телепередач, бросилось потреблять заграничные деликатесы. Будь-то «Мальвины», сигареты «Camel» или боевики в видеосалонах, между советским же и «совковым» намертво прирос знак равенства. Целая плеяда замечательных фильмов конца 80-х осталась неизвестна зрителю — старое поколение помнит кинематограф «эпохи застоя», на рубеже 80—90-х ему было не до кино, да и прокат тогда умер, а для нового поколения все, что до Миллениума — из области Ветхого Завета. Знать, «Зеленинскому погосту» было уготовано появиться в слепой зоне. Но вещь, предназначенная звенеть, будет звенеть сквозь века, хоть закопай ее под землю.

Виктор, мужчина лет тридцати пяти, приезжает в деревню установить надгробие на могиле своего умершего деда, воевавшего в войну. По всей видимости, он провел в этой деревне детство и давно здесь не был, его угнетает повсеместное запустение и упадок. Для помещения в надгробие фотоснимка Виктор отправляется в одному из зеленинчан, копящего всякую старь — чужие фотографии, негативы, и складывающий их в сундук, обретенный разновременно с замочным механизмом. Там Виктор находит негатив фотографии деда и оформляет надгробие как положено. Родственники довольны, говорят один в один, даже хмурится как живой, только что без усов.

Фильм черно-белый, подчеркнуто черно-белый. В нем нет ничего поддельного. Если людей, едущих в кузове грузовика, трясет, почему бы не трястись и камере? Если нужно снять село, съемки ведутся в селе. Если нужно снять деревенских жителей, на их роль берутся деревенские жители, живущие прямо там, на натуре. Конечно, при произношении длинного текста, вложенного в их уста режиссером, они немного «играют», зато как они органичны в коротких репликах, возможно, даже экспромтах, а уж их внешность, типажи среди актеров не подобрать. Лента очень быстро погружает в свою унылую атмосферу. Мастерство Лизнева стало для меня очевидным, когда в сцене проявки Виктором фотографий я почувствовал запах реактивов.

В фильме нет ни следа модного в то время шельмования советщины, эта тема вообще не заботит Лизнева. Он, как почти сто лет назад Бунин, удручен вымиранием. Упадком, оскудением, утратой прошлого. Но ностальгия у Лизнева особого рода, его герой переживает не столько отсутствие привычной яблони во дворе, сколько небытие людей, с которыми даже не был никогда знаком.

Как любой советский художник, Лизнев не мог не попасть под притяжение звезды, или черной дыры — кому как угодно — Тарковского. Ощущение мистического присутствия природы. Длинные планы, акцент на предметах, людях, не связанных с происходящим. Гнущиеся ветром деревья, переливы стаи птиц. Философия, изрекаемая посреди бытового разговора ни о чем. Но если у Тарковского герои минутами разглядывают иконы, то у Лизнева — фотографии умерших.

Все наносное, сиюминутное истечет, останутся лишь надгробья. Иерархия ценностей по Лизневу обнаруживается в сцене, где Виктор сдирает со стены какую-то газету со статьей про Ленина, вверх ногами, между прочим, приклеенную, чтобы явить десятки фотографий людей, живших невесть когда, невесть как, невесть чем.

Виктор, вероятно, умирает в фильме, припав с рыданиями к земле, такой просторной и величественной, но в следующий миг нам покажут, как двух с половиной годичный малыш впервые заговорит, чтобы вывести дотоле отказывавшуюся выходить на улицу прабабушку к речке, через которую ее саму когда-то в похожем возрасте перевел какой-то путник, чтобы она выздоровела. В финале древние фотографии оживут, люди, позировавшие на них, вдруг возродятся, а современники Виктора, виденные им в деревне, приобретут всю полноту исконности старинного дагерротипа.

9 из 10.