Дерево без листьев (1986)

Эти чувства из прошлого иногда ко мне возвращаются. Вместе с тогдашним шумом дождя, тогдашним запахом ветра…

Харуки Мураками

Колыбель качается над бездной, в которой виднеется только щель слабого света. В ней отражается прошлое, всплывающее в воспоминаниях писателя, выбравшего темой своего первого романа детские впечатления, где оным светом между двумя чёрными вечностями остаётся его мать. Рефлексиям свойственно проявляться спорадически, особенно в зрелости, когда большая часть жизни канула в парадоксальное демокритовское небытие, которое наполняет и пронизывает писателя, пробуждая в его памяти отблески былого, самого светлого, тем не менее обретшего с годами меланхоличный оттенок в его одинокой жизни. «Хару, ужин готов, иди домой», — звучно доносится знакомый голос из прошлого, описываемого сквозь призму самоанализа и воспоминаний, которые со временем усиливают чувство привязанности к заботливой и ласковой матери, тогда как фигура отца, совершенно противоположная ей, вызывает у Хару лишь непонимание и апатию. Фрейд бы назвал это эдиповым комплексом, но Синдо избегает любой формы девиации, оттеняя недостаток любви, что пытаются заполнить люди друг другом.

Поведав миру не одну историю, пожилой Канэто Синдо оглядывается назад, вспоминая свои детские годы и мать, которую, подобно своему герою, он потерял в раннем возрасте. Затрагивая личную тему, режиссёр воссоздаёт довоенную Японию и показывает семью, переживающую расцвет, разорение и, наконец, смерть. В привычно монохромном исполнении японский классик изображает многообразную жизнь, сосредотачиваясь на образе матери, постепенно идеализируя его. В память о ней у Хару осталось только кимоно, оттого он сильнее погружается в прошлое, исследуя его и отчаянно желая искупить вину, которую чувствует из-за своего прежнего детского эгоизма и грубости, и оттого всё сильнее познаёт любовь к матери. Покуда он жив, писатель считает своей обязанностью рассказать о ней, потому что она была на самом деле, и сделала его холодный до ужаса мир не таким одиноким, оставив после себя знакомое ощущение тепла на долгие годы. Синдо одержим этим чувством и выражает его в разных формах, но основной остаётся творчество, посредством которого люди оживляют любимые образы и обессмерчивают их: писатель при помощи мемуаров, а режиссёр обращается к родному кинематографу. Ведь творчество не что иное, как отражение и отображение теплящейся любви в себе.

Технически и сюжетно фильм Синдо незамысловат и прост, но философский рефрен его творчества вечен. Режиссёр рассказывает о древе жизни: о том, как оно даёт плоды, а в одиночестве иссякает; о том, как корни этих безлиственных деревьев уходят в далёкое прошлое, где вязнут там насовсем; о том, что прошлое преследует всегда и везде, оно начало всего и отражение будущего. Неторопливый рассказ практически лишён слов, которые легко заменяются музыкой, тягучей и грустной, а также картинами пасторального быта и традиционного японского уклада. Синдо желал быть услышанным молча, как в его раннем «Голом острове», но внутренний крик невозможно было передать совершенно безгласно. На склоне лет он предавался единственному лекарству души — ностальгии. Эта тоска проникла в него так, что её было не оторвать, однако она и вдохновила на создание этой картины, по-кафкиански угнетающей, но вместе с тем и по-ремарковски лирической. И в такие мгновения, когда творчество и жизнь сливаются в единое целое, с кинематографом не случается ничего более прекрасного.

«Хару, ужин готов, иди домой», — не раз услышит он ещё из нетленного прошлого, и где-то, посреди своего небытия, объятый удушливой горестью, закричит в ответ: «Мама!». И поплывут воспоминания, и промчатся в них они, и пронесётся вся жизнь. Такая долгая и неумолимо быстротечная.