Лето мотоциклистов (1976)

Марис в день своего 18-летия сбегает от мамы и праздничного обеда куда глаза глядят, но не пешком а на крутом байке подарке родителей. Судьба сводит его с свадебным кортежем и красавицей-невестой Инесе. Экспромтом девушка бросает опостылевшего жениха и его родню, и они вместе с Марисом колесят на его железном скакуне по просторам летней Латвии. Перерастет ли безответственный побег от взрослых в нечто большее чем спонтанное роуд-муви?

Собственно 'Лето мотоциклистов' это путешествие длинною в фильм. Впрочем не слишком беззаботное как можно подумать по названию. Взаимная настороженность Инесе и Мариса сменяется более теплыми отношениями, совместные переживания объединяют, но дружбой или любовью это как-то не назовешь. Слишком они разные. Марис инфантильный маменькин сынок вырвавшийся из под опеки, Инесе - интроверт, таинственно замкнута на своих переживаниях. Вот ведь совсем молодые, а уже с грузом проблем.

Фильм во многом свободный эксперимент на стильной черно-белой пленке (теперь доступен в отличном качестве). И во многом эксперимент удался благодаря правильному подбору актёров. Совсем юный Петерис Гаудиньш - красавчик-блондин с едва пробивающимися усиками, и загадочная брюнетка Инесе Янсоне, с каким-то нечеловеческим личиком, сочетающим модельную внешность и деревенскую простоту. Камера откровенно любуется молодыми привлекательными актёрами, зависает на крупных планах. В эпизодических ролях появятся известные латвийские актёры Астрида Кайриша, Паул Буткевич, Эдуард Павулс и др.

Визуально 'Лето мотоциклистов' вообще праздник для глаз, картинка на загляденье, оператор и художники поработали на славу, практически каждый кадр можно вставлять в рамочку. Природные виды и красоты подобраны с душой, сельская Латвия во всей красе. Опять же сверкающие мотоциклы! Диковато выглядят 'ангелы ада' на своих байках среди пасторальной идиллии полей и хуторов. Нашлось в фильме место даже для подводных съёмок. Молодые актёры модно одеты, на бунтарке-невесте моднейшее макси-платье из кружевного полотна. Музыкальное оформление тоже интересное, хотя Бах в сцене не водопаде звучал несколько напыщенно.

Итог: Всем 'Лето мотоциклистов' хорош - юные актёры, прекрасный визуал, но уж очень символистский посыл, и общее меланхолическое настроение как-будто оплакивает конец 'лета любви'.

Я никому никогда не говорил, что для меня

она значит. Даже ей.

Болят бусинки, исчезая по одной, и совсем

не болит ниточка.

Сегодня я сорвал с нее бусы, и они рассыпались

по траве.

Она думает, будто я ее ненавижу.

Имантс Зиедонис

Если дарение мотоцикла откладывают до поступления в институт, железного коня из кладовой можно просто украсть и неожиданно получить в подарок реку с картины на стене, живую, отражающую в себе лесную листву берегов. Если бы это было единственное преступление за день! Кто мог подумать, чем обернётся обращение к мальчишкам — сопроводить пышную свадьбу, выполнить небольшое поручение? Им сказали, что женится важный человек и что у невесты прекрасное платье, привезённое из Австралии. Обманули — что там платье? Юная, странная, каменно несчастливая, прячущая за непостижимостью строгой красоты все тайны на свете, не невеста, а дух немыслимого и дерзкого счастья, она взяла на «слабо», и как произошло это новое воровство, Марис уже и сам не заметил.

Улдис Браунс, создатель этой киноистории, родился на земле Курземе, в крестьянской семье, — удивительные по красоте места, в чём-то близкие российской Псковщине, древняя культура места и быта. Крестьянин прикасается к почве своей земли руками; так, как слепой, он узнаёт землю и Землю, и оттого видит иначе, чем смотрящий (только) глазами. Это видение передается по наследству. Браунс учился в Москве, стал режиссером документальных фильмов, адептом школы Дзиги Вертова. Его единственный художественный фильм — «по-документальному» чёрно-белый, от красок уводящий к графике, от цвета к вещи, от видимости к сущности. А эксперименты монтажа продемонстрированы уже в самом первом кадре фильма, с одинокой лошадью, мечущейся и словно тающей под жарким натиском мотоциклетных групп. Его художественный фильм по-документальному внимателен к приметам жизни и времени: он по-своему памятник советских времён Латвии. Но, не по-советски свободный и раскованный, Браунс создал фильм, заставляющий вспоминать итальянский неореализм и близкие к ним фильмы: «Дни любви» Де Сантиса, к примеру. Хотя история двоих у Браунса «севернее», спокойнее, целомудреннее.

Определение «молодежный манифест», которое применили к фильму в справочном материале интернета, и верно, и нет. Манифест, да ещё молодёжный, должен быть громким заявлением, другое дело, что всё, где есть молодёжь, превращается в манифест; юные склонны попирать то, что веками считалось правильным, не слушаться. Коли так, в «группировке» «крутых мужиков» на гремящих машинах, одна из которых взята без спросу у мамы, конечно, есть протест, есть вызов, есть доброе британское рокерство. Впрочем, живи Марис с дружками не в советском Курземе, а в стародавней Курляндии, он от избытка сил загонял бы лошадь, ловя лицом ветер. Какая разница, убегать из душной квартиры, где река только на плохой картине на стене, или из стен замка? Такой побег и приобщение к «иной» группе есть своего рода инициация. Фильм как раз о человеке, пошедшем в байкеровское стадо, считаемое стаей, но отбившемся от него, ставшем каким-то латвийским цыганом (угнал «коня», украл девчонку…) Но, конечно, герой Гаудиньша, как и героиня Янсоне, европейцы, аристократы по духу, — и оттого дерзость сочетается в них с рыцарственной элегантностью. От молодёжного, то есть острого, наперекорного, фильм как раз увёл к вечному и вневозрастному. Роуд-муви, дорожная эпопея, на глазах пропитывалась лирикой, едва уловимой нотой сентиментальности, претящей любому молодому существу, но нормальной для взрослеющего. Бесшабашность порыва оборачивалась осознанием сакральности и величия связи, казавшейся случайной, связи, требующей стихийного венчания и даже крещения. Фильм превращался в повесть о том, как формируется душа скитальца, не рокера, не байкера, но искателя. Искателя, подобно Парцифалю, того Грааля, что был у него в руках, но ушёл, отдалился, исчез, поманив, возвысив. В фильме об утрате нет радостного утверждения свежего и нового как железного и громкого. Скорее, есть утверждение о вечной молодости всего настоящего.

Безусловно, сценарист был волен намеренно «выставить» на пути парочки и разухабистый сельский праздник, где можно рассмотреть и схватить взглядом так много лиц, так много человеческих движений, и забытый Богом хутор, островок древней мудрости. Но любой путешественник по окрестностям Кулдиги, родины режиссёра, увидел бы этот ветхий и прекрасный, намоленный и выхоженный ногами, выпестованный руками кусок мира, эти серебряные водопады Вентас-Румба и Алекшупите, увидел бы и выронил из сознания мелочи обыденных дел. В конце концов, в жизни, как и в кино, действительно бывает миг, сотканный из пределов и средоточий, миг, в котором всё окружающее служит доброй или злой судьбе.

Серебряные брызги воды, серебряное солнце на спицах колеса, солнечное лицо ослепительно юной невесты, маленькие светила качающихся цветочных головок, — как прекрасен свет, заменяющий цвет! Как странно сцепляются в фильме оттенки и шорохи травы, листьев, с медленными звуками почти старинной музыки, от стилизаций переходящей к баховскому «Ich ruf zu Dir», и как люди в кадре то чужеродны, то ложатся на полотно верными силуэтами. Камера возвышается, открывая взору квадрат покоса и маленькую белую фигурку, в прямом и переносном смысле попавшую в лабиринт. Камера отдаляется, чтобы создать готический собор леса с тянущимися в небо колоннами деревьев и льющимися потоками из небесных окон. Камера поднимает в небо, спускает в пещеру, окунает в звенящий холод реки, где в струях воды змеятся волосы, сияет улыбка. Камера любуется лицами, телами, жестами двух безупречно красивых, в точке бутона, героев. Взгляды, обещания, страх, гнев, бахвальство, застенчивость, первые желания и победительное целомудрие, — как можно было так удержаться, не допустить ни одной фальшивой ноты?

Как объяснить шедевр, как объяснить дыхание человека, его взлёт перед смертью, его то странное, что другие захотят назвать любовью, да осекутся, не посмеют говорить там, где надо понимать без слов? Сто белых коней надо непременно увидеть ей, прежде чем выйти к мужчине, но, вспомним, в начале фильма единственный конь растаял, словно на земле коней свершился апокалипсис. Юной женщине надо непременно сберечь чистоту белого платья. Мужчине непременно надо вырасти. К самому завершению только и понимаешь ошарашенно, что фильм был — с самого начала — зовом. Горьким криком раненого человека, который любил, оказывается, не мотоцикл, а да, конечно, — свист ветра в ушах, и пощёчины зелёных листьев, и полёт с горы вниз, и вечную дорогу, и предчувствие неслыханного счастья. Увы, проклинай, благословляй, моли, срывай горло в бесполезном крике, — Инесе! — великому надо непременно остаться несбывшимся. А фильму, сумевшему прикоснуться к великому, нужно остаться малоизвестным, чтобы, как сокровище, находиться снова и снова.

Я никому никогда не говорил, что для меня

она значит. Даже ей.

Болят бусинки, исчезая по одной, и совсем

не болит ниточка.

Сегодня я сорвал с нее бусы, и они рассыпались

по траве.

Она думает, будто я ее ненавижу.

Имантс Зиедонис

В давние времена он, только-что-восемнадцатилетний, уже с чёрточками безрассудной мужественности на лице, гнал бы коня по зелёным летним дорогам Латвии, рассекая воздух, пахнущий солью; но в двадцатом веке, в советской Латвии, даже в колхозах, кажется, лошадей осталось мало. Потому он надеялся, что мать подарит ему на день рождения мотоцикл, и тайком сдал на права. Пожалуй, не столько для того, чтобы влиться в вольную, презирающую опасность и серое уныние правильной жизни стаю друзей-байкеров. За что-то же он показался ей особенным?.. Наверное, он любил свист ветра в ушах; наверное, ветер любила и она. По ветру так красиво летит ненужная фата…

Картина, подаренная отчиму-врачу за успешную операцию — разве предел мечтаний? Если дарение мотоцикла откладывают до поступления в институт, железного коня из кладовой можно просто украсть, а вместо картины неожиданно получить в подарок вот эту же реку, увиденную с той же точки, но живую, переливающуюся солнечным золотом, отражающую в себе лесную листву берегов. Если бы это было единственное преступление за день! Кто мог подумать, чем обернётся обращение к мальчишкам — сопроводить пышную свадьбу, выполнить небольшое поручение? Им сказали, что женится важный человек и что у невесты прекрасное платье, привезённое из Австралии. Обманули — что там платье? Юная, странная, каменно несчастливая, прячущая за непостижимостью строгой красоты все тайны на свете, не невеста, а дух немыслимого и дерзкого счастья, она взяла на «слабо», и как произошло это новое воровство, Марис уже и сам не заметил.

Чёрно-белый фильм. Каким же ещё должен быть фильм о невесте и женихе, соединённых упрямой женской волей и мальчишечьей обескураженной покорностью? Впрочем, каким же ещё мог быть единственный игровой фильм режиссёра и оператора Улдиса Браунса, документалиста, чей киноязык сравнивали с вертовским? Латвия прекрасна в цвете, но как выразительно молчат переходы от чёрного к белому о её летнем многоцветии, многокрасочности! Нет той пестроты, за которой теряются детали; лица словно выступают из теней, лица, кажется, обычных людей, застигнутых камерой в реальной жизни, увековеченных художественным фильмом в своём подлинном бытии. Молчание о чуде, удивлённо просвечивая сквозь обветренные лица грубоватых колхозников, сойдёт в тишину хутора, притаится улыбкой в бороде старика, в морщинках старухи, в спокойных понимающих движениях мужа и жены, не помнящих, была ли у них любовь, но этой любовью, кажется, пропитывающих каждое своё слово, сам воздух своего дома, где зачали, родили и вырастили они добрых детей. Без бракосочетания состоится тихое празднование призрачной свадьбы, и в этот вечер и эту ночь две пары будут открывать тайны любви и скрывать их. Молчание обернётся величественной, траурной и одновременно сладкой — до сердечной боли — музыкой, и музыка уведёт в лес, живой Божий храм, где дети и Бога, и прогресса одновременно, под старинные торжественные звуки пойдут рука об руку к своему железному, заводному алтарю. Молчание будет таиться в оболочке шума, поднимет в небо, спустит в пещеру, отправит в прошлое, окунёт в звенящий холод водопада, в струях воды зазмеятся её волосы, засияет её улыбка, и чёрно-белый фильм станет золотым от света и серебряным от юности.

Как объяснить шедевр, как объяснить дыхание человека, его взлёт перед смертью, его то странное, что другие захотят назвать любовью, да осекутся, не посмеют говорить там, где надо понимать без слов?.. Как роуд-муви вдруг превратится в фильм-зов? Сто белых коней надо непременно увидеть ей, прежде чем выйти к мужчине. Но мечется, кажется, уже единственный на свете белый конь, запуганный и задавленный шумом мотоциклов. Юной женщине надо непременно сберечь чистоту белого платья. Мужчине непременно надо вырасти. К самому завершению только и понимаешь ошарашенно, что фильм и был — с самого начала — зовом. Горьким криком раненого человека, который любил, оказывается, не мотоцикл, а да, конечно, — свист ветра в ушах, и пощёчины зелёных листьев, и полёт с горы вниз, и вечную дорогу, и предчувствие неслыханного счастья. Увы, проклинай, благословляй, моли, срывай горло в бесполезном крике, — Инесе! — великому надо непременно остаться несбывшимся.

P. S. А Марис, то есть Петерис Гаудиньш, сыграет потом и рыцаря Айвенго, и офицера Артура Мэшема… Этот фильм не был дебютом актёра, но в его молодом герое ещё с трудом угадывается будущий великолепный красавец. И всё же счастье, что в фильмографии Гаудиньша был этот фильм, в некоммерческом переводе, кстати, называемый «Лето мотоциклов». И уж, конечно, 1975 года рождения.

Я никому никогда не говорил, что для меня

она значит. Даже ей.

Болят бусинки, исчезая по одной, и совсем

не болит ниточка.

Сегодня я сорвал с нее бусы, и они рассыпались

по траве.

Она думает, будто я ее ненавижу.

Имантс Зиедонис

В давние времена он, только-что-восемнадцатилетний, уже с чёрточками безрассудной мужественности на лице, гнал бы коня по зелёным летним дорогам Латвии, рассекая воздух, пахнущий солью; но в двадцатом веке, в советской Латвии, даже в колхозах, кажется, лошадей осталось мало. Потому он надеялся, что мать подарит ему на день рождения мотоцикл, и тайком сдал на права. Пожалуй, не столько для того, чтобы влиться в вольную, презирающую опасность и серое уныние правильной жизни стаю друзей-байкеров. За что-то же он показался ей особенным?.. Наверное, он любил свист ветра в ушах; наверное, ветер любила и она. По ветру так красиво летит ненужная фата…

Картина, подаренная отчиму-врачу за успешную операцию — разве предел мечтаний? Если дарение мотоцикла откладывают до поступления в институт, железного коня из кладовой можно просто украсть, а вместо картины неожиданно получить в подарок вот эту же реку, увиденную с той же точки, но живую, переливающуюся солнечным золотом, отражающую в себе лесную листву берегов. Если бы это было единственное преступление за день! Кто мог подумать, чем обернётся обращение к мальчишкам — сопроводить пышную свадьбу, выполнить небольшое поручение? Им сказали, что женится важный человек и что у невесты прекрасное платье, привезённое из Австралии. Обманули — что там платье? Юная, странная, каменно несчастливая, прячущая за непостижимостью строгой красоты все тайны на свете, не невеста, а дух немыслимого и дерзкого счастья, она взяла на «слабо», и как произошло это новое воровство, Марис уже и сам не заметил.

Чёрно-белый фильм. Каким же ещё должен быть фильм о невесте и женихе, соединённых упрямой женской волей и мальчишечьей обескураженной покорностью? Впрочем, каким же ещё мог быть единственный игровой фильм режиссёра и оператора Улдиса Браунса, документалиста, чей киноязык сравнивали с вертовским? Латвия прекрасна в цвете, но как выразительно молчат переходы от чёрного к белому о её летнем многоцветии, многокрасочности! Нет той пестроты, за которой теряются детали; лица словно выступают из теней, лица, кажется, обычных людей, застигнутых камерой в реальной жизни, увековеченных художественным фильмом в своём подлинном бытии. Молчание о чуде, удивлённо просвечивая сквозь обветренные лица грубоватых колхозников, сойдёт в тишину хутора, притаится улыбкой в бороде старика, в морщинках старухи, в спокойных понимающих движениях мужа и жены, не помнящих, была ли у них любовь, но этой любовью, кажется, пропитывающих каждое своё слово, сам воздух своего дома, где зачали, родили и вырастили они добрых детей. Без бракосочетания состоится тихое празднование призрачной свадьбы, и в этот вечер и эту ночь две пары будут открывать тайны любви и скрывать их. Молчание обернётся величественной, траурной и одновременно сладкой — до сердечной боли — музыкой, и музыка уведёт в лес, живой Божий храм, где дети и Бога, и прогресса одновременно, под старинные торжественные звуки пойдут рука об руку к своему железному, заводному алтарю. Молчание будет таиться в оболочке шума, поднимет в небо, спустит в пещеру, отправит в прошлое, окунёт в звенящий холод водопада, в струях воды зазмеятся её волосы, засияет её улыбка, и чёрно-белый фильм станет золотым от света и серебряным от юности.

Как объяснить шедевр, как объяснить дыхание человека, его взлёт перед смертью, его то странное, что другие захотят назвать любовью, да осекутся, не посмеют говорить там, где надо понимать без слов?.. Как роуд-муви вдруг превратится в фильм-зов? Сто белых коней надо непременно увидеть ей, прежде чем выйти к мужчине. Но мечется, кажется, уже единственный на свете белый конь, запуганный и задавленный шумом мотоциклов. Юной женщине надо непременно сберечь чистоту белого платья. Мужчине непременно надо вырасти. К самому завершению только и понимаешь ошарашенно, что фильм и был — с самого начала — зовом. Горьким криком раненого человека, который любил, оказывается, не мотоцикл, а да, конечно, — свист ветра в ушах, и пощёчины зелёных листьев, и полёт с горы вниз, и вечную дорогу, и предчувствие неслыханного счастья. Увы, проклинай, благословляй, моли, срывай горло в бесполезном крике, — Инесе! — великому надо непременно остаться несбывшимся.

P. S. А Марис, то есть Петерис Гаудиньш, сыграет потом и рыцаря Айвенго, и офицера Артура Мэшема… Этот фильм не был дебютом актёра, но в его молодом герое ещё с трудом угадывается будущий великолепный красавец. И всё же счастье, что в фильмографии Гаудиньша был этот фильм, в некоммерческом переводе, кстати, называемый «Лето мотоциклов». И уж, конечно, 1975 года рождения.

Я никому никогда не говорил, что для меня

она значит. Даже ей.

Болят бусинки, исчезая по одной, и совсем

не болит ниточка.

Сегодня я сорвал с нее бусы, и они рассыпались

по траве.

Она думает, будто я ее ненавижу.

Имантс Зиедонис

В давние времена он, только-что-восемнадцатилетний, уже с чёрточками безрассудной мужественности на лице, гнал бы коня по зелёным летним дорогам Латвии, рассекая воздух, пахнущий солью; но в двадцатом веке, в советской Латвии, даже в колхозах, кажется, лошадей осталось мало. Потому он надеялся, что мать подарит ему на день рождения мотоцикл, и тайком сдал на права. Пожалуй, не столько для того, чтобы влиться в вольную, презирающую опасность и серое уныние правильной жизни стаю друзей-байкеров. За что-то же он показался ей особенным?.. Наверное, он любил свист ветра в ушах; наверное, ветер любила и она. По ветру так красиво летит ненужная фата…

Картина, подаренная отчиму-врачу за успешную операцию — разве предел мечтаний? Если дарение мотоцикла откладывают до поступления в институт, железного коня из кладовой можно просто украсть, а вместо картины неожиданно получить в подарок вот эту же реку, увиденную с той же точки, но живую, переливающуюся солнечным золотом, отражающую в себе лесную листву берегов. Если бы это было единственное преступление за день! Кто мог подумать, чем обернётся обращение к мальчишкам — сопроводить пышную свадьбу, выполнить небольшое поручение? Им сказали, что женится важный человек и что у невесты прекрасное платье, привезённое из Австралии. Обманули — что там платье? Юная, странная, каменно несчастливая, прячущая за непостижимостью строгой красоты все тайны на свете, не невеста, а дух немыслимого и дерзкого счастья, она взяла на «слабо», и как произошло это новое воровство, Марис уже и сам не заметил.

Чёрно-белый фильм. Каким же ещё должен быть фильм о невесте и женихе, соединённых упрямой женской волей и мальчишечьей обескураженной покорностью? Впрочем, каким же ещё мог быть единственный игровой фильм режиссёра и оператора Улдиса Браунса, документалиста, чей киноязык сравнивали с вертовским? Латвия прекрасна в цвете, но как выразительно молчат переходы от чёрного к белому о её летнем многоцветии, многокрасочности! Нет той пестроты, за которой теряются детали; лица словно выступают из теней, лица, кажется, обычных людей, застигнутых камерой в реальной жизни, увековеченных художественным фильмом в своём подлинном бытии. Молчание о чуде, удивлённо просвечивая сквозь обветренные лица грубоватых колхозников, сойдёт в тишину хутора, притаится улыбкой в бороде старика, в морщинках старухи, в спокойных понимающих движениях мужа и жены, не помнящих, была ли у них любовь, но этой любовью, кажется, пропитывающих каждое своё слово, сам воздух своего дома, где зачали, родили и вырастили они добрых детей. Без бракосочетания состоится тихое празднование призрачной свадьбы, и в этот вечер и эту ночь две пары будут открывать тайны любви и скрывать их. Молчание обернётся величественной, траурной и одновременно сладкой — до сердечной боли — музыкой, и музыка уведёт в лес, живой Божий храм, где дети и Бога, и прогресса одновременно, под старинные торжественные звуки пойдут рука об руку к своему железному, заводному алтарю. Молчание будет таиться в оболочке шума, поднимет в небо, спустит в пещеру, отправит в прошлое, окунёт в звенящий холод водопада, в струях воды зазмеятся её волосы, засияет её улыбка, и чёрно-белый фильм станет золотым от света и серебряным от юности.

Как объяснить шедевр, как объяснить дыхание человека, его взлёт перед смертью, его то странное, что другие захотят назвать любовью, да осекутся, не посмеют говорить там, где надо понимать без слов?.. Как роуд-муви вдруг превратится в фильм-зов? Сто белых коней надо непременно увидеть ей, прежде чем выйти к мужчине. Но мечется, кажется, уже единственный на свете белый конь, запуганный и задавленный шумом мотоциклов. Юной женщине надо непременно сберечь чистоту белого платья. Мужчине непременно надо вырасти. К самому завершению только и понимаешь ошарашенно, что фильм и был — с самого начала — зовом. Горьким криком раненого человека, который любил, оказывается, не мотоцикл, а да, конечно, — свист ветра в ушах, и пощёчины зелёных листьев, и полёт с горы вниз, и вечную дорогу, и предчувствие неслыханного счастья. Увы, проклинай, благословляй, моли, срывай горло в бесполезном крике, — Инесе! — великому надо непременно остаться несбывшимся.

P. S. А Марис, то есть Петерис Гаудиньш, сыграет потом и рыцаря Айвенго, и офицера Артура Мэшема… Этот фильм не был дебютом актёра, но в его молодом герое ещё с трудом угадывается будущий великолепный красавец. И всё же счастье, что в фильмографии Гаудиньша был этот фильм, в некоммерческом переводе, кстати, называемый «Лето мотоциклов». И уж, конечно, 1975 года рождения.

Я никому никогда не говорил, что для меня

она значит. Даже ей.

Болят бусинки, исчезая по одной, и совсем

не болит ниточка.

Сегодня я сорвал с нее бусы, и они рассыпались

по траве.

Она думает, будто я ее ненавижу.

Имантс Зиедонис

В давние времена он, только-что-восемнадцатилетний, уже с чёрточками безрассудной мужественности на лице, шпорил бы коня на благоухающих лесных дорогах Латвии, рассекал корпусом зверя воздух, пахнущий солью; но в двадцатом веке, в советской Латвии, даже в колхозах, кажется, лошадей осталось мало. Потому он надеялся, что мать подарит ему на день рождения мотоцикл, и тайком сдал на права. Пожалуй, не столько для того, чтобы влиться в вольную, презирающую опасность и серое уныние правильной жизни стаю друзей-байкеров. За что-то же он показался ей особенным?.. Наверное, он любил свист ветра в ушах; наверное, ветер любила и она. По ветру так красиво летит ненужная фата…

Картина, подаренная отчиму-врачу за успешную операцию — разве предел мечтаний? Если дарение мотоцикла откладывают до поступления в институт, железного коня из кладовой можно просто украсть, а вместо картины неожиданно получить в подарок вот эту же реку, увиденную с той же точки, но живую, переливающуюся солнечным золотом, отражающую в себе лесную листву берегов. Если бы это было единственное преступление за день! Кто мог подумать, чем обернётся обращение к мальчишкам — сопроводить пышную свадьбу, выполнить небольшое поручение? Им сказали, что женится важный человек и что у невесты прекрасное платье, привезённое из Австралии. Обманули — что там платье? Юная, странная, каменно несчастливая, прячущая за непостижимостью строгой красоты все тайны на свете, не невеста, а дух немыслимого и дерзкого счастья, она взяла на «слабо», и как произошло это новое воровство, Марис уже и сам не заметил.

Чёрно-белый фильм. Каким же ещё должен быть фильм о невесте и женихе, соединённых упрямой женской волей и мальчишечьей обескураженной покорностью? Впрочем, каким же ещё мог быть единственный игровой фильм режиссёра и оператора Улдиса Браунса, документалиста, чей киноязык сравнивали с вертовским? Латвия прекрасна в цвете, но как выразительно молчат переходы от чёрного к белому о её летнем многоцветии, многокрасочности! Нет той пестроты, за которой теряются детали; лица словно выступают из теней, лица, кажется, обычных людей, застигнутых камерой в реальной жизни, увековеченных художественным фильмом в своём подлинном бытии. Молчание о чуде, удивлённо просвечивая сквозь обветренные лица грубоватых колхозников, сойдёт в тишину хутора, притаится улыбкой в бороде старика, в морщинках старухи, в спокойных понимающих движениях мужа и жены, не помнящих, была ли у них любовь, но этой любовью, кажется, пропитывающих каждое своё слово, сам воздух своего дома, где зачали, родили и вырастили они добрых детей. Без бракосочетания состоится тихое празднование призрачной свадьбы, и в этот вечер и эту ночь две пары будут открывать тайны любви и скрывать их. Молчание обернётся величественной, траурной и одновременно сладкой — до сердечной боли — музыкой, и музыка уведёт в лес, живой Божий храм, где дети и Бога, и прогресса одновременно, под старинные торжественные звуки пойдут рука об руку к своему железному, заводному алтарю. Молчание будет таиться в оболочке шума, поднимет в небо, спустит в пещеру, отправит в прошлое, окунёт в звенящий холод водопада, в струях воды зазмеятся её волосы, засияет её улыбка, и чёрно-белый фильм станет золотым от света и серебряным от юности.

Как объяснить шедевр, как объяснить дыхание человека, его взлёт перед смертью, его то странное, что другие захотят назвать любовью, да осекутся, не посмеют говорить там, где надо понимать без слов?.. Как роуд-муви вдруг превратится в фильм-зов? Сто белых коней надо непременно увидеть ей, прежде чем выйти к мужчине. Но мечется, кажется, уже единственный на свете белый конь, запуганный и задавленный шумом мотоциклов. Юной женщине надо непременно сберечь чистоту белого платья. Мужчине непременно надо вырасти. К самому завершению только и понимаешь ошарашенно, что фильм и был — с самого начала — зовом. Горьким криком раненого человека, который любил, оказывается, не мотоцикл, а да, конечно, — свист ветра в ушах, и пощёчины зелёных листьев, и полёт с горы вниз, и вечную дорогу, и предчувствие неслыханного счастья. Увы, проклинай, благословляй, моли, срывай горло в бесполезном крике, — Инесе! — великому надо непременно остаться несбывшимся.

10 из 10