Цветочница (1972)

Жила была молодая милая девушка Котпун, зарабатывающая себе и своей семье на жизнь сбором и продажей полевых цветов (панорамы полей с пролетом камеры, само собой, прилагаются). Да вот беда: пришла война, оккупация, мор и болезнь, мрак и ужас, ад и Израиль (краски сгущаются, песни и пляски становятся траурными). Больная мать хуже чем рабыня Изаура, Соломон Нортап и все служители римских галер, сестра ослепла, брат — в тюрьме, помещик со своей женой в свою очередь будто в раю, хоть и на пропасти краю, но коллаборационизм всяк полезнее. Но даже в такой безнадежной ситуации Котпун старается держаться, тем паче начинается партизанская борьба. Вместе с помещичьим раскулачиванием до кучи. Тут то и сожжет весь свой гербарий наивная Цветочница.

Даже в Северной Корее aka КНДР, являющейся «последним оплотом демократии» на этой Земле с блэкджеком и шлюхами/трудовыми лагерями и повсеместным культом личности, живет и здравствует, кипятясь в своем непризнанном величии, национальный кинематограф, отличающейся от всех прочих мировых киношкол разве что всеми характерными чертами расово верного тоталитарного искусства, а именно — в порядке от большей их концентрации до творческой дегенерации: тотальной закрытостью от всего и вся, гипнотическим внушением собственной трансцендентальной мощи над вражинами всех мастей, включая НЛО и зомби-бобров, и созданием абсолютно иллюзорного кинематографического счастья по ту сторону не иллюзорно колючей проволоки существования всех чучхенутых по самую чечевицу с прочими бобами. Эдакий улучшенный технически, но ничуть не эстетически социалистический реализм среднего в общем-то пришиба с привкусом революционно-пролетарского духа типичных для КНДР исторических реалий, даром что и в этой пропагандистской мешанине неизбежно всплывают общие с Южной Кореей темы, фабулы и прочее, от которых тамошние ревмастера открещиваются с особым усердием, да только корни самого себя как не вырывай — не выйдет сие без получения опасных для психики и физики травм.

Сюжет революционной пьесы «Цветочница», входящей в так называемый сакральный цикл «Пяти революционных опер» и якобы принадлежащий перу Ким Ир Сена (безымянные литературные поденщики, рихтовавшие текст процентов на 99,999, за творцов не считаются), несмотря на свою четкую историческую подоснову, касающуюся времён (б)анальной оккупации Японией Корейского полуострова в 1930-х гг. н. э, можно назвать бродячим, и в чем-то изрядно перекликающимся со знаменитыми стихотворными строками «Враги сожгли родную хату», только если б в них дополнительно подразумевался ревендж и гиньоль строго по хардкору. Отзвуки эха этой истории мести и торжества добра под красным знаменем, экранизированной в 1972 под чутким партийным руководством режиссерами Ик-сю и Пак Хаком в жанре драматического мюзикла, нетрудно заметить в тех иных литературных или кинематографических вариациях разной степени удачливости на территории всего азиатского и юго-восточноазиатского региона, с разными переменными и слагаемыми, но одинаковой бесхитростной суммой тотальной победы сирых да убогих над богатыми и чужеродными на выходе. Мир, труд, коммунизм. Секс, насилие, расплата. Впрочем, от всяких контекстуальных кросскультурных связей что пьеса, что фильм по ней резко отмежевываются, стремясь во что бы и как бы ни стало создать в рамках отдельно взятого фильмического пространства собственное этнокультурное мировоззрение: эдакий рай чучхе, где за все пережитые горести можно получить сполна блага, стоит лишь примкнуть к тем кому надо и когда надо. Прелестный конформизм и полная обезличенность.

Впрочем, если дистанцироваться от излишней, навязчивой и слишком уж прямолинейной заполитизированности фильма, очистить его от шелухи самой явной пропаганды 80 лвл, то чисто кинематографически «Цветочница» Ик-сю и Пак Хака мало чем уступает китайским или японским жанровым кинопроизведениям, хотя видимая невооруженным глазом наивность всей драматургии, а вместе с ней поступков чуть ли не всех главных героев вкупе с прочими импульсивными треволнениями и экспрессивными песнопениями сзади, спереди и по бокам невольно превращает этот яркий лакокрасочный фильм в истинное трэш-шапито, в котором самая сумасшедшая индийская масала встречается с самым лучшим образчиком советского кинематографа 30-х с пометкой: «Слава Сталину, а не Слава Богу!». Логика, однако, во всей этой ревоперной вакханалии присутствует, что неизбежно влечет за собой катарсис, слезы и сопли, а так же отходняк с покаянием. Режиссёры увлеченно косплеят «Звуки музыки» и Куросаву с Одзу, не забывая вовремя создать в моменты смуты как реализм, трагизм и натурализм, так и фантастической красоты поэтический эстетизм: камера скользит по полным незамутненной свободы пейзажам, экран опьяняется ароматом цветов и трав, и даже оккупационный быт мирного люда и притаенное бытование партизан, сработанный на контрасте в вакууме, лишены права на всякую историческую достоверность. Где-то здесь уже рождается самая простая символика: плененная Родина-мать, и ее сын с дочерью, что встали на ее защиту. Политическо-агитпроповский дискурс размывается о берега этой общеобьединяющей условности, ведь, невзирая ни на что, но защитить свое родное должен каждый. Жаль только, что много позже история совершила поворот не туда и — конец в итоге был немного предсказуем.

«Цветочница»- первый северокорейский фильм, который я посмотрела. Снят он был по революционной театральной постановке, сценарий для которой, как гласят некоторые источники, написал первый президент КНДР Кир Ир Сен.

Действие фильма происходит в 1930-е годы в небольшой деревушке Северной Кореи. Главная героиня- молодая девушка по имени Котпун. Каждый день она собирает в горах цветы и продает их, чтобы помочь больной матери. Семью не покидают несчастья: отец умер, старшего брата забрали в тюрьму, а маленькая сестра ослепла по вине жены помещика. Тем не менее стойкая мать и сестры не сдаются, преодолевая оскорбления и унижения. У них нет ни еды, ни денег, но гордость их не сломить.

Фильм морально тяжело смотреть, он достаточно грустный, несмотря на относительно счастливый конец.

В фильме звучит песня про красные цветы, которую поет девушка, продавая букеты. И эта песня очень точно передает настроение и ситуацию жизни в то нелегкое для КНДР время: голод, японская оккупация, отсутствие свободы. Конец картины выступает как символ освобождения и укрепления нации. А Котпун поет ту же песню, изменив последние слова:

В моей прекрасной стране в 3000 ли

Я сею семена цветка революции.

Хочется верить в лучшее!

Жила была молодая милая девушка Котпун, зарабатывающая себе и своей семье на жизнь сбором и продажей полевых цветов (панорамы полей с пролетом камеры, само собой, прилагаются). Да вот беда: пришла война, оккупация, мор и болезнь, мрак и ужас, ад и Израиль (краски сгущаются, песни и пляски становятся траурными). Больная мать хуже чем рабыня Изаура, Соломон Нортап и все служители римских галер, сестра ослепла, брат — в тюрьме, помещик со своей женой в свою очередь будто в раю, хоть и на пропасти краю, но коллаборационизм всяк полезнее. Но даже в такой безнадежной ситуации Котпун старается держаться, тем паче начинается партизанская борьба. Вместе с помещичьим раскулачиванием до кучи. Тут то и сожжет весь свой гербарий наивная Цветочница.

Даже в Северной Корее aka КНДР, являющейся «последним оплотом демократии» на этой Земле с блэкджеком и шлюхами/трудовыми лагерями и повсеместным культом личности, живет и здравствует, кипятясь в своем непризнанном величии, национальный кинематограф, отличающейся от всех прочих мировых киношкол разве что всеми характерными чертами расово верного тоталитарного искусства, а именно — в порядке от большей их концентрации до творческой дегенерации: тотальной закрытостью от всего и вся, гипнотическим внушением собственной трансцендентальной мощи над вражинами всех мастей, включая НЛО и зомби-бобров, и созданием абсолютно иллюзорного кинематографического счастья по ту сторону не иллюзорно колючей проволоки существования всех чучхенутых по самую чечевицу с прочими бобами. Эдакий улучшенный технически, но ничуть не эстетически социалистический реализм среднего в общем-то пришиба с привкусом революционно-пролетарского духа типичных для КНДР исторических реалий, даром что и в этой пропагандистской мешанине неизбежно всплывают общие с Южной Кореей темы, фабулы и прочее, от которых тамошние ревмастера открещиваются с особым усердием, да только корни самого себя как не вырывай — не выйдет сие без получения опасных для психики и физики травм.

Сюжет революционной пьесы «Цветочница», входящей в так называемый сакральный цикл «Пяти революционных опер» и якобы принадлежащий перу Ким Ир Сена (безымянные литературные поденщики, рихтовавшие текст процентов на 99,999, за творцов не считаются), несмотря на свою четкую историческую подоснову, касающуюся времён (б)анальной оккупации Японией Корейского полуострова в 1930-х гг. н. э, можно назвать бродячим, и в чем-то изрядно перекликающимся со знаменитыми стихотворными строками «Враги сожгли родную хату», только если б в них дополнительно подразумевался ревендж и гиньоль строго по хардкору. Отзвуки эха этой истории мести и торжества добра под красным знаменем, экранизированной в 1972 под чутким партийным руководством режиссерами Ик-сю и Пак Хаком в жанре драматического мюзикла, нетрудно заметить в тех иных литературных или кинематографических вариациях разной степени удачливости на территории всего азиатского и юго-восточноазиатского региона, с разными переменными и слагаемыми, но одинаковой бесхитростной суммой тотальной победы сирых да убогих над богатыми и чужеродными на выходе. Мир, труд, коммунизм. Секс, насилие, расплата. Впрочем, от всяких контекстуальных кросскультурных связей что пьеса, что фильм по ней резко отмежевываются, стремясь во что бы и как бы ни стало создать в рамках отдельно взятого фильмического пространства собственное этнокультурное мировоззрение: эдакий рай чучхе, где за все пережитые горести можно получить сполна блага, стоит лишь примкнуть к тем кому надо и когда надо. Прелестный конформизм и полная обезличенность.

Впрочем, если дистанцироваться от излишней, навязчивой и слишком уж прямолинейной заполитизированности фильма, очистить его от шелухи самой явной пропаганды 80 лвл, то чисто кинематографически «Цветочница» Ик-сю и Пак Хака мало чем уступает китайским или японским жанровым кинопроизведениям, хотя видимая невооруженным глазом наивность всей драматургии, а вместе с ней поступков чуть ли не всех главных героев вкупе с прочими импульсивными треволнениями и экспрессивными песнопениями сзади, спереди и по бокам невольно превращает этот яркий лакокрасочный фильм в истинное трэш-шапито, в котором самая сумасшедшая индийская масала встречается с самым лучшим образчиком советского кинематографа 30-х с пометкой: «Слава Сталину, а не Слава Богу!». Логика, однако, во всей этой ревоперной вакханалии присутствует, что неизбежно влечет за собой катарсис, слезы и сопли, а так же отходняк с покаянием. Режиссёры увлеченно косплеят «Звуки музыки» и Куросаву с Одзу, не забывая вовремя создать в моменты смуты как реализм, трагизм и натурализм, так и фантастической красоты поэтический эстетизм: камера скользит по полным незамутненной свободы пейзажам, экран опьяняется ароматом цветов и трав, и даже оккупационный быт мирного люда и притаенное бытование партизан, сработанный на контрасте в вакууме, лишены права на всякую историческую достоверность. Где-то здесь уже рождается самая простая символика: плененная Родина-мать, и ее сын с дочерью, что встали на ее защиту. Политическо-агитпроповский дискурс размывается о берега этой общеобьединяющей условности, ведь, невзирая ни на что, но защитить свое родное должен каждый. Жаль только, что много позже история совершила поворот не туда и — конец в итоге был немного предсказуем.