Дни сочтены (1962)

Живет себе скромный человек. Уже не молод. И задумывается о смысле жизни. Этому не учат в школе и университетах. Задумался и иначе взглянул на окружающий его мир. А там — бездна. Бездна, которую он и познать не может. Но, перед ликом смерти — а он увидел, увидел его, стал он внимателен и решил не отворачиваться от того, что раньше заставляло его убегать.

- Я стар. Мне 54. Понимаешь?

- А мне 17

И не следует смеяться над его нескладностью. С полной уверенностью можно утверждать, что он является одним из протоипов Трэвиса Бикля. Только взгляните с какой внимательностью он общается с малолетней проституткой. Будто впервые заметил, что мир не так уж и идеален. А работа, деньги, попытка обмануть страховую компанию? Все проносится. А ведь это оборотная сторона той «сладкой жизни». Позже Тонино Гуэрра часто будет обращаться к образам немолодых людей, критически оценивающих окружающую действительность и прожитую жизнь.

- Представь, если бы я и вправду утонул. Представь, что мы трое мертвы и все продолжается без нас.

Мн этот фильм показался не слишком выразительным. Будто Элио Петри так до конца и не прочувствовал тему. Будто боялся в полной мере окунуться в критику. Лишь в конце, когда монтаж резко убыстряется мы лишь приближаемся к тому, как мог выглядеть этот фильм. Я вижу его куда более психоделичным. Не удивлюсь, если мое предположение верно и Скорсезе действительно вдохновлялся темой. Определенно, его стилистика куда точнее, нежели аккуратность и выверенность Элио Петри

6 из 10

Кому-то жизнь — отдельное купе в роскошном экспрессе, кому-то — битком набитый дребезжащий трамвай. Он же катафалк, если вам не повезло добраться до дома и там уже благополучно преставиться, не омрачая видом безгласного тела рабочий полдень честных итальянских тружеников. Безусловно, смерть в экспрессе любой географической принадлежности куда обаятельнее прозаичной кончины в трамвайной толчее под любопытными взорами случайных зевак, но и этому печальному событию можно придать иносказательную глубину и значимость мировоззренческого трамплина. Узрев мёртвого ровесника, дон Чезаре сражён непрозвучавшим «На его месте мог быть ты», поэтому спешно ретируется домой и очень, очень нервно курит в постели, не открывая на стук хорошенькой соседки, что уже само по себе симптом тревожный. А потом принимает радикальное решение никогда больше не работать, ибо жизнь коротка, смерть неминуема, мир, кажется, прекрасен, и вообще давно пора в отпуск.

Психологи зовут это пограничной ситуацией и чаще всего диагностируют у жертв войны и иных насильственных актов. Однако перерождение обычного сантехника (вряд ли испытавшего истинный ужас перед чем-то страшнее непроходимости труб) в философа-экзистенциалиста — уже само по себе акт насилия над простым пролетарским сознанием. А ежели учесть, что режиссёр Элио Петри в прошлом коммунист, то история приобретает отчётливый иронический привкус. Язвительно хихикая над трудоустроенными друзьями, Чезаре летящей походкой отправляется в светлое будущее познавательных экскурсий, ностальгических путешествий и беззаботной созерцательности, но ощущение прекрасной полноты жизни всё не наступает. Высокое искусство слишком высоко для понимания, благодарная за помощь соседка неблагодарно пренебрегает советами, добрые друзья недобро щурятся от назойливых монологов на тему тотальной смертности, а первая любовь больше не любит по какой-то банальной причине вроде мужа и троих детей.

Родись дон Чезаре лет на пятьсот раньше и под фамилией Борджиа, он бы знал толк в эффектном прожигании жизни, но нашему герою, как плохому танцору, постоянно что-то мешает: то эректильная дисфункция внезапно настигнет, то нажитое непосильным трудом закончится в неподходящий момент. Словом, и влюбиться слишком поздно, и на пенсию слишком рано. Основная же проблема, думается, заключена в лаконично сформулированном марксистами «Бытие определяет сознание», каковой идейно-синтаксический перевёртыш занятно иллюстрирует душевные метания персонажа между желанием жить красиво и полным неумением это делать. Dolce Vita по-пролетарски — это многолюдный пляж, средней руки кинотеатр, платный телескоп да бокал вина за ужином. То ли дело в профессиональной ущербности мировосприятия, то ли в отсутствии привычки к размышлениям, то ли в состоянии перманентного стаза, но весь экзистенциальный опыт Чезаре сводится к подглядыванию за существованием других людей и вялым попыткам вернуться в прошлое, где о нём давно забыли.

Самое грустное, что забыли о герое при любом раскладе: хоть самоотверженный работник прокладок и кафеля, хоть бездельник без гроша в кармане — миру на него, в общем-то, наплевать. Никто никому не нужен, если не приносит пользу: система товарно-денежных отношений замечательно проецируется и на взаимоотношения внутри социума. Бытие рядового смертного становится дежурной метафорой вечного одиночества без надежды на спасительную иллюзию свободы; бессмысленным блужданием по городским джунглям, не облагороженным даже творческим поиском, как в феллиниевской «Сладкой жизни». Есть ли выход из замкнутого круга, есть ли свет в конце тоннеля, есть ли жизнь после смерти или хотя бы на Марсе — ни на один из этих вопросов Элио Петри ответа не даёт. Проведя Чезаре от мнимого душевного прозрения до закономерного падения в объятья преступного сообщества, режиссёр закольцовывает сюжет возвращением блудного сына в профессию, насмешливо улыбаясь красивой многозначительностью финала.

Заставь дурака думать о смерти — он расшибёт себе лоб в поисках радости жизни, пока та катится под откос стремительным домкратом. Но малодушно отрицая факт существования Аннушки, вы никак не способны повлиять на то обстоятельство, что она, раззява этакая, уже полила рельсы убойной дозой растительного масла. И если отставить в сторону всю эту вашу нежизнеспособную философию, то мораль фильма спрятана где-то между проверенной истиной «бояться глупо» и шутливым предостережением от чтения свежих газет в трамвае. Так что memento mori, господа, но без фанатизма.