Акрам Хан: Жизель (2018)

Тот, кто смотрел этот балет, сидя в зале театра, выдыхает единственное слово — шедевр. Но театр — это грот, в глубине которого светит нездешний свет. Ты видишь людей, которые от тебя далеки, ты принимаешь этот мир условным, отдаленным от тебя. Когда спектакль снят и показывается в кино, ты тоже слышишь аплодисменты и видишь в конце только горсть людей в костюмах. Но перед тобой висел белый прямоугольник. И на нём оживала картина. И у этой картины были совсем иные законы — здесь работал оператор, здесь ставили освещение, здесь снимали крупные планы. И лица до захвата духа в твоём же виду приближаются друг ко другу, и смешивается дыхание, и в чертах отражается любовь и ненависть. И ты, понимая мозгом, — условность! — принимаешь условность как жизнь. Ты забываешь, что есть другая жизнь, в которой говорят словами, а чувствам не сопутствует музыка. Ты принимаешь все иные языки другого мира, — все знаки.

Иероглифы тел. Действительно не буквы, а иероглифы, каллиграфически выписанные. Иероглиф состоит не из молчаливых палочек и точек, а из говорящих частичек, выговаривающих смысл. Иероглиф безнадежной страсти, взрывом исходящий из агонизирующей и дребезжащей неподвижности. Иероглифы, обозначающие целомудренную нежность, — они составлены из двух фигур, мужской и женской. Слова, вырастающие в предложения, страницы, свертывающиеся в свиток. Контемпорари, переходящий в классику. Пантомима, переходящая в павану. Наскальная живопись, переходящая в Матисса. Дионисийское исступление живых, которое продолжается магически завораживающим вакхическим действом. Жизнь, выныривающая из облака движений. Символ, вдруг просыпающийся в простоту. Ноты, соединенные заново, но всей своей тканью словно смертельная, зеркальная изнанка тех. И когда те, словно что-то выжившее в этом горниле переплавленной истории, те самые, самые застрявшие в душе смотревших-пересмотревших историю давнюю, вдруг прорываются, словно заново родившись, — вздрагиваешь. Ибо ты за почти два часа уже привыкаешь к музыке понятной, но сведенной не к мелодии, а к первобытному или же последнему звуку. Звуку, какой издает не струна, а оголенный провод. Классические ноты вместе с солнцем рассвета посреде сени смертной, торжество жизни прямо посреди поля смерти, танец человека и призрака, эротичный настолько, насколько танец двух живых не был, — да, раньше, наверное, в мире не было столько смерти, чтобы жизнь сполна оказывалась возможной только на её грани.

История любви невозможной. Не потому, почему было в той, прежней балето-повести. Не потому, что мир разделён на своих и чужих, на нищих и пресыщенных, на резвых и неподвижных, на живых и мёртвых, тех мёртвых, что застряли в старинной статичности корсетов и кринолинов, и тех, кто истончается на высоте пуантов до изогнутых фигур и исчезающих лиц Фюзели и Мунка. Да, в новом балете есть простодушные инженю и подловатый подхалим, есть уроненная перчатка и несклоненная голова, есть символы мужского боя плотью и женского взглядом и всем существом. Но эта штука посильнее Фауста Гёте: здесь любовь не побеждает смерть. Несмотря на солнце и смертное соитие. Несмотря на смертельное оружие, которое мёртвая возлюбленная закоротила на себе и себе подобной. Предательство и горе неизбежны, ими питается музыка нечеловеческой боли и завораживающая скульптура умирающих от полноты страдания, а не от безумия и ножа, тел. Ибо главная декорация «фильма» — каменная стена, вдруг превращающаяся в громадную, размером с мир, крышку гроба. Стена, на которой — отпечатки множества рук, сопротивляющихся им. Им всем, нам всем. Стена плача тех, кто никогда её не пробил. Стена, которая, отворачиваясь, и избыток богатства, и недостаток жизни обнажает как одно-единственное: пустоту. И поворачивается опять. И опять обращается в непробиваемую дверь, на которой руки всё противятся и противятся тем, кто хочет жить и любить. Только те несколько тактов из того прошлого, где любовь была возможна.

И это всё. Ибо это не рецензия. Их достаточно.

Оказывается, бывает такая оглушительная тишина на экране, и такое же безмолвие в зале кинотеатра. Артисты балета, что двигаются в едином порыве — гармоничном сплетении танца, эмоциональном надрыве, рассказывая нам зрителям — историю о Жизель.

Я, конечно, знаю классическую версию этого балета — и даже по сюжету почти нет расхождений, но почему мне кажется, что я видела что -то забытое старое, но при этом нечто совершенно новое? Новое настолько, что не вспоминала об этом, снова открывая для себя Жизель.

Как же это было красиво — страшно, трогательно, немного безумно!

Очень живая игра, правда, игра не только в танце, но и лицом, всем телом, но истина в том, что они — по ту сторону экрана — прожили на сцене эту историю от начала до конца.

Дуэт Тамары Рохо (Жизель) и Джеймса Стритера (Альберт) — о нем стоило бы сказать больше — очень органично смотрелись вместе, и если сначала мне показалось, что это самой «химии» между ними нет, то в конце просто до мурашек по коже чувствовались чувства героев.

Минимализм декораций уже привычен — стена с отпечатками ладоней — пугает и заставляет задуматься. Символичность и аллегория видится буквально в каждом шаге балерин на сцене. А ещё тревожная, прекрасная мелодия, что направляет зрителя.

Тяжелые костюмы дворян и легкие «лохмотья» простого люда. Свет и тьма, восток и запад, добро и зло, любовь и предательство. Все это мы видели и не раз. Но постановка Акрама Хана не отпускает и после просмотра — не легкая, динамичная, при этом мрачновато притягательная. Агрессия и напор сменяется самопожертвованием и проявлением любви. Что это, если не сама жизнь!?

8 из 10

P.S. Я почему то видела не девушек — вилис, а фей