Братья Карамазовы (2008)

Мировая литература всегда была первоосновой для многих кинематографистов. Тем паче, проверенный и одобренный временем, не потерявший вкуса и актуальности, порождающий и сейчас тот же трепет сердца и свет ума, многослойный «пирог» классики — материал благодатный и вольготный. Ф. М. Достоевский, пожалуй, первый из «священных чудовищ», чье творчество не дает покоя и которым если и «болеют», то долго и обстоятельно. Киноработы по его романам получались разными: от дельных до неприглядных, от аутентичной драматизации до постмодернового «стеба», но вот особенность — у зарубежных режиссеров, как правило, материал «не горел». (Впрочем, есть один японец…, но о нем нужен отдельный разговор). Да, валились и наши кинопромышленники, но все же выходило лучше. А тут вот чех Петр Зеленка заявляет, что хочет «вернуть Достоевского России» и привозит в Москву на второй Международный фестиваль современного кино «Завтра / 2MORROW» свою новую работу — «Братья Карамазовы».

Пана Зеленку называют одним из самых перспективных и интересных режиссеров Восточной Европы. Не сотрясая поступью «больших» лестниц с красными коврами, он все же завоевал определенное имя и известность в Европе — «Пуговичники» (победитель Роттердамского кинофестиваля), «Год дьявола» (победитель Карловарского кинофестиваля), «Хроники обыкновенного безумия» (конкурс ММКФ, приз российской критики), — тем более в собственном отечестве. В отличие от предыдущих работ, которым были присущи легкий мистицизм, ирония, юмор, а местами некоторая любительская неловкость (он сам признавался, что чувствует себя неуверенно как режиссер), в «Карамазовых» Петр Зеленка взял планку выше, сделав серьезное и профессиональное кино, хотя и сохранил местом иронию, безобидно похихикав над Классиком. Кино было отмечено как критиками на международных фестивалях в Москве, Карловых Варах, так и призами на родине — «Чешские львы» лучшему режиссеру и за лучший фильм года.

Вообще было несколько странно, что пусть и толковый, но «легкий» Зеленка решил подступиться к такой «глыбе», как Достоевский. Он ведь как древний камень, который хочется поднять и перетащить в свой двор, хотя бы ради славы, но вот только он и в обхвате не удобен, да и весом велик — прислонишься грудью, обхватишь руками, чуть присядешь, спину изогнешь, натужно так вверх тянешь, краска в лицо, а он не идет. После такой физкультуры толку мало, а выглядеть будешь смешно и даже глупо. А этот «каменюга» все стоит, все пылится. И ведь уже полторы сотни лет каждое поколение останавливается около «обелиска», разглядывает, рассматривает, руками даже трогает и каждое поколение, не считая тех современников, в демократическом большинстве заявляет, что, мол, умно, конечно, и красиво, да больно тяжело. А после таких слов эта «глыба» в весе еще прибавляет, да настолько, что уже и в руки его взять простому смертному все реже хочется, отдавая предпочтение чему-нибудь полегче, из пемзы, например.

Но Петр Зеленка и Эвальд Шорм, чей спектакль лег в основу ленты, ничтоже сумняшеся, видимо, взяли да и подняли эту «скалу», встряхнули пыль и начистили современной полиролью со всем уважением к старинным трещинкам и изгибам, т. е. внешне как будто другой, а внутри все тот же. В итоге вышла не экранизация в прямом смысле, а инсценировка романа. Безусловно, сцены и темы были усечены, но центральные оставлены: и об ответственности, и об основах нравственности и о свободе и совести. Диалоги тоже претерпели трансформацию, но ее можно назвать скорее адаптацией, чем упрощением (все же «простота» в этом случае будет «хуже воровства»),

Сюжет отправляет нас вместе с труппой пражского театра на фестиваль альтернативного искусства, проходящий на старом металлургическом заводе в Новой Гуте (Польша). Труппа едет на фестиваль с адаптированной постановкой «Братьев Карамазовых». Среди немногочисленных зевак, ветхого оборудования и заводского гула происходит репетиция спектакля. За репетицией, как зачарованный, следит один из рабочих, чей сын сильно разбился на этом заводе и сейчас находится в больнице. В какой-то момент театральная постановка выбрасывает свои «протуберанцы» в реальный мир, смешиваясь с ним, границы стираются, а игра приобретает действительный драматизм. И вот тогда, когда понимаешь, что спектакль уже крепко завязался в почти мистический узел с чувствами и мыслями, с самой жизнью этого несчастного отца, возникает ощущения нового мотива ленты, который существует хоть и отстраненно, но не играет соло, а пульсирует в унисон со всеми темами романа, разыгрываемыми на театральной сцене. Мотив этот почти также стар — сила и роль искусства. Драматизация труппы, начатая, казалось бы, буднично, по старой, нечеловечной формуле Кузэна «искусство ради искусства», вдруг неожиданно входит в резонанс с жизнью, запуская застывшие душевные процессы, тревожа ее, грозя чуть ли не разрушением основ. Но именно благодаря этой потенциальной энергии искусство по сей день не отжило свое.

Выходит, что и «священное чудовище» не так страшно и душевно грузно, а скорее проницательно и честно. И ведь стоило только с долей таланта ответственно подойти к работе, набраться мужества поднять такую «архаику» и получилось стройное, легковесное как все современное, но прочное художественное построение, стремящееся в минимализме формы выразить максимум существа.

Претенциозно? Возможно. Знание материала? Желательно. Высоколобо? Допускаю. Допускаю даже, что кто-то брезгливо процедит: «достоевщина». Но, черт возьми, как точно сказал когда-то литературный критик и философ Розанов о Достоевском «…тревога и сомнения, разлитые в его произведениях, есть наша тревога и сомнения, и таковыми останутся они для всякого времени. В эпохи, когда жизнь катится особенно легко или когда ее трудность не сознается, этот писатель может быть даже совсем забыт и не читаем. Но всякий раз, когда в путях исторической жизни почувствуется что-либо неловкое, когда идущие по ним народы будут чем-либо потрясены или смущены, имя и образ писателя, так много думавшего об этих путях, пробудится с нисколько не утраченной силой».

Что ж, я был рад такому «возвращению».