Одинокая корова плачет на рассвете (2003)

Проснуться, потянуться, побриться, помыться, позавтракать, принять как данность несомненный факт что пора на работу и — поехать на неё, стараясь не особо задумываться об этой жуткой, испепеляющей изнутри рутине, посматривая исподлобья на пассажиров или прохожих; полный П в общем-то, но иногда стоит и довольствоваться малым, ибо на большее рассчитывать не так чтобы стоит. Но не у всех утро начинается по столь безобразно тривиальному сценарию. Вот, к примеру, молодая, но уже уставшая от жизни вдова Норико ежеутренне раздевается донага в коровнике, садится в соответствующую позу и ждёт, когда маразматичный Шукичи, престарелый отец ее покойного мужа, приходит в коровник, где раньше обитала его любимая буренка Бесси. Теперь вместо Бесси — Норико, а вместо хороших надоев — крайне занимательный промискуитет.

Вопреки сугубо анекдотическому сюжету, к тому же покрытому густым слоем латентной зоофилии, геронтофилии и садомазохизма, кинолента «Одинокая корова плачет на рассвете» режиссера Даизуке Готоха, с конца девяностых работавшего в жанре pinku eiga, в гораздо большей степени является творением не (с)только о безрассудном (в прямом смысле этого слова) потакании собственным перверсивным притязаниям, сколь о той невыносимой, невыразимой силе скорби, что способна подтолкнуть человека в самый омут бытия. Впрочем, о жизни до кончины мужа зритель узнает едва ли много; постановщик, стремясь к выразительному лаконизму, избегает излишних витийствований, ненужного многословия, насыщая пространство каждого кадра или исключительно диалоговые эпизоды (хотя и говорят то в фильме тоже мало) деталями, дабы показать ту степень одиночества и ощущение тотальной утраты, которая, достигнув пика, ввергает человека в волглую, чудовищную, девиантную пустоту, отражающую пустоту внутреннюю главных героев, для коих извращенный тип отношений выглядит скорее как спасение, пускай и кратковременное и, может быть, даже чересчур неочевидное, но — лучше уж так, чем просто истлевать, сознавая что лучше не будет. Лишь хуже, что и доказывает финал ленты, решенный в ключе психопатологического триллера, где главным аккордом станет насилие, с ярко выраженным подтекстом воплощенной в реальность сублимации.

Норико же с самого первого кадра производит явственное впечатление глубоко апатичного и абсолютно отчужденного от общества человека, которому на самом деле все равно что в ее жизни сейчас происходит: вялая походка, безжизненное лицо, со стертыми эмоциями, без особых признаков молодости, скорее даже наоборот — это лицо быстро постаревшей женщины, безнадега таится в ее взгляде, в движениях мышц рук, ног, в каждой прожитой минуте для неё чувствуется целый час. Смерть любимого мужчины лишила ее жизнь всякого смысла, а потому все что было, есть и будет «после него» — это не более чем отсрочка неизбежного решения, не более чем попытки удержать саму себя в этом мире и постараться не допустить окончательного впадения в безумие свекра, не перенесшего бы еще один факт утраты. Безусловно, Норико, согласившись подыграть безумию свекра, совершает по сути некую внутреннюю сделку с самой собой, со своей совестью (ибо ощущение перенесенной вины за смерть мужа невозможно утаить), не предполагая что в дальнейшем эта осознанная ложь обернется гораздо более печальными событиями, ибо безумие одного становится безумием всех, безумием для всех.

При этом герои ленты обитают в каком-то выморочном, вымученном манямирке, где их ненормальность выглядит не самой устрашающей. Все, кто так или иначе окружает Норико и Шукичи, живут не в обществе, не над ним даже, а сугубо вне его. И это полупотустороннее существование для самого режиссера воспринимается как данность, треклятая обыденность, тлетворная обыдленность, заполненная жуткой тишиной, болью и бессмысленностью. В этих местах слышен лишь плач одинокой коровы на рассвете, молоко ее, перемешанное со слезами и спермой, портится слишком быстро. Снова наступает утро, но это будет первое утро для Норико, когда она получит свободу. Но её будет слишком много, а Норико не привыкла что-либо решать за себя.