Се ля ви (2001)

Ведь мы все, вне зависимости от возраста, задумываемся о своей судьбе — даже дети порой произносят поразительные вещи о жизни и смерти.

Эммануэль Рива о фильме М. Ханеке «Любовь».

Когда смотришь такие фильмы, как «Се ля ви», понимаешь, что кино — это не только искусство, но и ремесло; и понимаешь, что в этом нет ничего плохого. Ремесло — зона создания утилитарного. Утилитарный смысл кино в самом высшем смысле слова — спасение от страха смерти. Упоение бездны мрачной на краю состоит из смертного восторга неизведанной глубины и какого-то обострения чувства прекрасного, заставляющего впитывать теряемый мир с его красками и тактильными ощущениями: если душа и существует, она, приобретя одно, лишится другого. Фильм Амери не мудрствует лукаво, он сделан, и сделан хорошо и правильно. Он достаточно аккуратно и без грубых стыков собирает картинку, похожую на жизнь, и на жизнь она похожа во всём, не будь эта картинка так тщательно, так правильно собрана. Впрочем, любитель с камерой вставлен в эту картину, кажется, тоже не зря, а словно для оправдания: кино — это жизнь глазами оператора и режиссера, которые могут видеть всё, но отбирают только то, что хотят оставить.

Герой фильма, Дмитрий, смертельно болен; он приезжает в хороший, достаточно дорогой пансионат, по сути хоспис. Безусловно, его встречает всё, что в таком случае может встретить: эта нарочитая, чрезмерная домашность, этот особый уют, эта светлейшая забота, которая способна напугать в первую очередь, этот пир во время чумы, от которого хочется сбежать во мрак одиночества и покоя. Однако оказывается, что бежать нет сил, а одна из обеспечительниц безупречной заботы по закону жанра становится последней любовью. Понятно, что дальнейшее развитие сюжета может держаться только на тонкости вкуса режиссера и актеров. И, в общем-то, всё получается. Прежде всего благодаря тому, что, собирая пазлы из «нужных» локальных событий, историй и фраз, создатели и исполнители не пытаются сделать перевес ни в сторону комедии, ни в сторону трагедии, ни даже в сторону истинной мелодрамы, и, изображая моменты умирания, не пережимают с физиологичностью момента. По сути, не чувствуется даже пресловутой «химии» между героем Жака Дютрона, так по-русски лишенным лоска, и героиней Сандрин Боннэр, волонтёркой, художницей, вдовой, так по-французски легко, утончённо, органично живущей. Но это, как ни странно, выглядит «жизненнее всего»: на химию в этой истории ни у кого нет сил и времени. Жизнь перед смертью складывается из заботливых обмываний, стонов за стенкой, несостоявшихся дружб и уже неловких, но основательных действий: вкусный обед, падающий изо рта, караоке с преодолением смущения, танец с другим партнёром из-за слабости своего, прикосновение, не могущее перейти в соитие.

Странно, но фильму словно помогает некоторая «экзотичность». То, что герой наполовину русский, рождает какой-то подсознательный, особый пласт, отсылающий ко книжности, к литературному русскому страданию, к эмигрантству; старательная колыбельная «русской няни» вносит ощущение московского мороза, вкравшегося в эту яркость, пряность французских пейзажей. Фильм, естественно, красив специально, едва ли не навязчиво, он словно собран из пределов обостренной красоты — красоты заката, женщины, свадьбы, голоса, музыки, детской и здоровой взрослой витальности. Такая красота, естественно, воспринимается и как красота, усиленная чувством умирания, и как красота, видимая глазом художницы. Как бы то ни было, этот прием сработал: ни одна физиологичная сцена не вызывает такое ощущение собственной обреченности, как эта обнаженность природных и рукотворных красок.

Самая же, наверное, большая удача фильма — роль Эммануэль Рива, одной из тех актрис, которой удалось доказать красоту старости. После этого фильма ей суждено было жить ещё более пятнадцати лет, но на краю всегда балансируешь… Иронией звучат слова Доминик, одной из жительниц Дома смерти, о том, что все умирают, а она продолжает жить. Наилегчайшее пережимание актрисы в роли экзотической старухи, аристократки, чудачки, отмечающей в фильме не что-нибудь, а день рождения, кажется лёгким переигрыванием именно самой героини, привыкшей немного играть на публику, привыкшей быть «светлой девочкой» с ветром в непослушных кудрях. Вспоминая этот фильм, благородно не оставляющий после себя ни боли, ни особой радости, прежде всего вспоминаешь эту старуху, думаешь: а может быть, она одна не умирала, потому что она и есть Смерть? И Смерть — она именно такая? И, пока ты справляешься с жизнью как можешь, она играет в карты с кем-нибудь из пациентов. C`est la mort, господа, с этим приходится смириться.