Кровавые ангелы (1998)

Столичный знаток заявился в заиндевелый провинциальный городишко, чтобы, не доверяя местной полиции, выяснить, кто это ополчился против невзрачной норвежской семейки, утопив в речке труп старшего из братьев, оставив для приезжего следователя косые взгляды да насмешки негостеприимных коллег, уродующих его раритетный «Ягуар», как и все остальные жители посёлка, поворачиваясь спиной к вопросам, не обронив ни слова в ответ.

В необъяснимом единодушии поселян — молчаливая солидарность с местью за надругательство над неполноценной девчонкой, чья смерть предварила последующую расправу, продолжающуюся освященным крестом всеобщим походом за справедливостью, воздаваемой пока ещё живым родителям и двенадцатилетнему мальчишке, получающему то и дело намёки на смерть.

Шокированный всеобщей ненавистью, Николас Рамм, оказывается сражён ночным регтаймом, раздававшимся из окон проклятой семейки, который, разучивая знаменитый «Кленовый лист» Скотта Джоплина, наигрывал на пианино младшенький, Никлас, привлекавший внимание пришельца не только созвучием имён, но и глубоким взглядом, слезящимся виной и умом.

Ярый охотник, инспектор берёт след, но находит только среднего брата, спасая того от смерти, и не успевая уберечь от увечья его отца, потихоньку начиная чуметь от бессилия перед круговой порукой противостоящего ему населения, сплоченного злом или выбравшего жертву — вот, чего он никак не поймёт, посылаемый туда, куда каждый знает путь без объяснений.

Кровавый ночной маскарад переходит в церковное представление, останавливающее праведный гнев обезоруживающим вопросом, поколебавшим уверенность инспектора, ещё некоторое время способного стоять на своём, читая мольбу в печальных глазах измученного Никласа, который, в своем терпении, перед стеной ополчившегося города, едва ль не святой.

Тем временем, однозначность триллера взламывается внезапно приходящим психологическим кризисом, приобретающим совершенно непредсказуемый для такого случая, в общем-то диковатый оборот, резко меняющий криминальную загадочность преступления на маниакальную откровенность признания, где стремительно обрушивающаяся ясность оказывается сродни выстрелу, выносящему мозг непредвиденно изменившего себе детектива, отбросившего, как предрассудок, свой профессиональный долг.

Эта корявая склейка разнородных элементов сюжетного облика, радикально преображает, казалось, совсем уже определившийся пейзаж сражения, разрезая картину провокационно показушной капитуляцией главного героя, изменяющего долгу, демонстративно забыв о вчера ещё непререкаемом профессионализме, включённый элементом режиссёрской игры с эстетикой жанра, в угоду эксперименту, лишающей фильм чёткости характерных линий, вытягивающихся к финалу в натянутую струну детского упрёка, как всегда, уличающего взрослых во лжи, её же беря себе на вооружение, отдавая мальчишке последний выстрел, как точку в кровавом поле, пуская взгляд ребёнка пронзающей сердце длиннющей, длиннющей стрелой.