После смерти (1994)

В патолоанатомической, провонявшей издавна смрадом множества формальдегидов, спиртов и гниющих телесных выделений, был включен мертвый флуоресцентный свет. Морг наполнился гулким эхом шагов того, в чьей истинной власти лежащие тут обитатели. Во власти этого безымянного худого человека их тела и даже остатки неистлевших душ. И сорван саван прозрачной простыни с трупа девушки, и начат процесс не танатогенеза, а кощунственный акт разрушения телесной оболочки и брутальной вивисекции, пронизанной неизбывным духом наэлектризованного девиантного эротизма.

Самый радикальный из всех радикальных режиссеров современного испанского кинематографа ужасов и андеграунда, Начо Серда в рамках очередного кинофестиваля в Ситгесе в 1994 году представил на суд публики второй том своей «Трилогии Любви и смерти», получивший название «Послесловие», в котором выразился в рамках концентрированного получасового хронометража весь дух режиссерского радикализма и нигилизма. Собственно, во всей своей любовно-посмертной трилогии Серда отвергнул напрочь предыдущие кинематографические традиции, искусно соединив в своем патологически-болезненном и специфически-эстетском творчестве мотивы некрореализма, магического реализма и просто реализма как такового, находящегося за гранью приемлемого восприятия и полного этакой экстремальной эстетизированности откровенно брутального визуала. И все картины Серды в его немногочисленной фильмографии едва ли способны быть втиснутыми в тесные рамки привычных жанров и тем, представляя из себя тяжелые для восприятия притчи, нетривиальные высказывания на вечные темы жизни и смерти, в которых, впрочем, смерти больше чем жизни, а истинной любовью есть непоколебимая любовь к мертвым телам без всякой веры в дальнейшее пробуждение и перерождение.

Если «Пробуждение» было скорее погружением в сон, то «Послесловие» есть в чистом своем виде(хоть это звучит нарочитым оксюмороном, учитывая содержание фильма) концентрированным омерзительным кошмаром, в котором тем не менее присутствует полное единение Танатоса и Эроса, разыгранное в минорных тонах самой что ни на есть аберрантной некрофилии. «Послесловие» шокирует, однако шок этот происходит не от сверхъестественных причин. Это шок, возникающий от пьянящего ужаса столь откровенно показанной девиации, которой режиссер придал флер поэтизации, привычности, нормальности, обыденности, уравняв сладостный грех любви и вызывающий совершенно противоположные эмоции грех некрофилии, пропитав демонстрируемый в картине некросадистический акт некоей обреченностью и неизбежностью, религиозным экстазом и форматом сакрального ритуала, трансформировав тело как средоточие духа в жертвенный алтарь. И в итоге своем маргинальная некрофилия плоти становится некрофилией духа, освобождающей от всяких норм. Высшим проявлением человеческой любви в «Послесловии» становится акт жесточайшего и смакуемого во всех подробностях некросадизма по отношению к обнаженному и выпотрошенному аки индейка, расчлененному до основания женскому трупу, но, по Серда, и такая любовь возможна.

Холодный, практически отстраненный по интонации фильм, бессловесная поэма любви к смерти, реквием по всем еще живым и уже мертвым, фильм, к которому понятие обычного кино неприменимо, несмотря на завораживающую гипнотичность кощунственного акта, творимого на экране с дотошным, тошнотворным реализмом. Концентрация хоррора, в котором есть немало и от Стэна Брекиджа, и от Герца Франка, и от Йорга Буттгерайта, естественно, хотя достопочтенный синьор Серда умудрился превзойти их всех вместе взятых в своем бессловесном, но не немом «Послесловии», послесмертии, в котором нет Рая и не будет, а есть лишь материальный Ад секса с трупом. Не реконструкция, не деконструкция тела, но акт сексуального насилия по отношению к мертвой телесной материи со стороны того, в чьей власти мы окажемся так или иначе. Никому не удастся избежать иного финала собственной жизненной истории — не то комедии, не то трагедии. Но всегда печальной и символичной, как и «Requiem in D Minor» Моцарта.

Я благодарю своего Бога за то, что он любезно предоставил мне возможность изучения, что смерть — ключ, который отпирает дверь в наше истинное счастье

/Вольфганг Амадей Моцарт/

Расхожее выражение «любовь до гроба», кажется, не допускает двойного толкования. Воплощенная мечта любого романтика — встретив того самого человека, вверить ему свои чувства и надеяться, что они будут питать отношения всю жизнь. Однако бог сотворил людей очень разными, и не для всех любовь в привычном восприятии представляет интерес. Понятие о красоте всегда остается индивидуальным, не говоря уже о том, что для кого-то гораздо более важным является утоление плотской страсти, чем духовное влечение. Смерть близкого — не только страшный удар для любящего человека, но и в немалой степени проверка глубины его чувств. Но есть в роду людском личности, для которых смерть и любовь — тождественно равные понятия.

Помещение морга — пожалуй, самое неромантичное место, какое только можно себе представить. Не секрет, что работникам этого заведения по роду деятельности положено быть бесчувственными. Нередки среди патолоанатомов и люди, имеющие судимости, либо не полностью вменяемые психически. Эмоции — плохие помощники в деле вскрытия трупов. Несколько взмахов инструментами из холодной стали и то, что было когда-то человеком, обращается в кожный мешок без органов. Регулярно вдыхая трупный смрад, очевидно, в последнюю очередь думается о чем-то сентиментальном. Тела мужчин средних лет вряд ли способны вызвать повышенный интерес у медика, если конечно тот не стажер на практике. Совсем иное дело — тело молодой девушки, которую даже гибель не лишила привлекательности. Созерцание милых черт, гладкой кожи, приобретшей после смерти мраморный налет величия способно лишить покоя даже того, кому противопоказана чувствительность.

Во второй части своей трилогии Начо Серда сходит с проложенного им в «Пробуждении» маршрута «жизнь-смерть» и спустя четыре года прокладывает новый: «смерть-любовь». «После смерти» иллюстрирует религиозно-научную подоплеку человеческой парафилии. Патологоанатом возвращает нательный крестик родителям скончавшейся девушки ясно намекая: там, где отступает вера — обретает свою власть порок. Бросившему свою волю в бездну некрофилии медику необязательно что-то говорить, созерцая объект вожделения. Его огромные, полные испепеляющего безумия глаза скажут все сами. Истово молящегося человека вера способна довести до экстаза, но даже это меркнет перед желанием обладать, истязать и услаждать безумную похоть. Шокирующий эффект от короткометражки Серды — ничто в сравнении с истинной глубиной порока. «Трилогия любви и смерти» испанского режиссера достигает кульминации, когда на холодный стол патологоанатом укладывает тело девушки.

При жизни ее звали Мартой. Не больше 25 на вид, изящная фигура и тонкие черты лица. Так должно выглядеть совершенное тело? Врач-некрофил убежден: именно так. В его распаляющейся душе неистовствует легион чертей из преисподней. Достигнув пика желания, у такого человека любой подручный предмет обращается в оружие, будь то нож или фотоаппарат. В извращенном представлении о красоте не действуют общечеловеческие законы. Для патолоанатома в комнате остаются лишь два неодушевленных предмета: собственное вожделение и объект вожделения. Чудовищно, непостижимо, парадоксально. Это вступает в неразрешимое противоречие с самой природой! Но разве имеют значение догмы, если человек испытывает искрометный миг настоящего счастья, от которого хочется кричать так, чтобы холодные стены содрогнулись. Зачем этому безумцу фотоаппарат? Неужели пелена похоти настолько туманит сознание? Отнюдь. Пленочная техника дает исчерпывающий ответ на вопрос о природе девиантности. Всему виной не животная страсть, а любовь. Порочная, абсурдная, но любовь. Повстречав эту девушку живой, врач, вероятно, лишь прошел бы мимо, а скорее всего, даже отметил про себя изъяны в ее внешности. Но смерть, по его мнению, завершила преображение Марты, сделав ее безупречной. Усопшая настолько хороша, что врач не боится ласкать ее ножом. Достигнув максимума желания, некрофил не страшиться испортить тело своей мечты. Зная, что миг страсти неотвратимо скоротечен, он и стремиться обеспечить себя памятью о высшем счастье, отраженном на пленке негатива. Настоящее безумство! Но ведь несчастный извращенец уже не причинит боль никому живому. Природа при содействии Сатаны сделали этого патолоанатома отличным от норм человеческого поведения. Но и такой человек заслуживает счастья, если сумеет сохранить свою порочную тайну в неприкосновенности.

Экстаз, эйфория, нирвана — состояния, в которых хочется пребывать вечно. Откат к привычному для нас спокойствию может оказаться крайне болезненным. Сколь ни было бы извращенным представление о любви, а человек должен оставаться человеком. Последние кадры короткометражки Начо Серды бескомпромиссно подтверждают недопустимость порабощения разума чувствами. Укрытая под наружной оболочкой девиантность указывает на уникальность человека. В то время как показное буйство разврата — признак социальной опасности. Личное должно оставаться личным. Такая любовь особенно интимна, и доверить ее можно только бессловесной пленке. Только в этом случае страсть будет питать человека, а не выедать его до основания.

8 из 10

P.S. Окончание следует…

В патолоанатомической, провонявшей издавна смрадом множества формальдегидов, спиртов и гниющих телесных выделений, был включен мертвый флуоресцентный свет. Морг наполнился гулким эхом шагов того, в чьей истинной власти лежащие тут обитатели. Во власти этого безымянного худого человека их тела и даже остатки неистлевших душ. И сорван саван прозрачной простыни с трупа девушки, и начат процесс не танатогенеза, а кощунственный акт разрушения телесной оболочки и брутальной вивисекции, пронизанной неизбывным духом наэлектризованного девиантного эротизма.

Самый радикальный из всех радикальных режиссеров испанского кинематографа ужасов и андеграунда, Начо Серда в рамках очередного кинофестиваля в Ситгесе в 1994 году представил на суд публики второй том своей «Трилогии Любви и смерти», получивший название «Послесловие», в котором выразился в рамках концентрированного получасового хронометража весь дух режиссерского радикализма и нигилизма. Собственно, во всей своей любовно-посмертной трилогии Серда отвергнул напрочь предыдущие кинематографические традиции, искусно соединив в своем патологически-болезненном и специфически-эстетском творчестве мотивы некрореализма, магического реализма и просто реализма как такового, находящегося за гранью приемлемого восприятия и полного этакой экстремальной эстетизированности откровенно брутального визуала. И все картины Серды в его немногочисленной фильмографии едва ли способны быть втиснутыми в тесные рамки привычных жанров и тем, представляя из себя тяжелые для восприятия притчи, нетривиальные высказывания на вечные темы жизни и смерти, в которых, впрочем, смерти больше чем жизни, а истинной любовью есть непоколебимая любовь к мертвым телам без всякой веры в дальнейшее пробуждение и перерождение.

Если «Пробуждение» было скорее погружением в сон, то «Послесловие» есть в чистом своем виде(хоть это звучит нарочитым оксюмороном, учитывая содержание фильма) концентрированным омерзительным кошмаром, в котором тем не менее присутствует полное единение Танатоса и Эроса, разыгранное в минорных тонах самой что ни на есть аберрантной некрофилии. «Послесловие» шокирует, однако шок этот происходит не от сверхъестественных причин. Это шок, возникающий от пьянящего ужаса столь откровенно показанной девиации, которой режиссер придал флер поэтизации, привычности, нормальности, обыденности, уравняв сладостный грех любви и вызывающий совершенно противоположные эмоции грех некрофилии, пропитав демонстрируемый в картине некросадистический акт некоей обреченностью и неизбежностью, религиозным экстазом и форматом сакрального ритуала, трансформировав тело как средоточие духа в жертвенный алтарь. И в итоге своем маргинальная некрофилия плоти становится некрофилией духа, освобождающей от всяких норм. Высшим проявлением человеческой любви в «Послесловии» становится акт жесточайшего и смакуемого во всех подробностях некросадизма по отношению к обнаженному и выпотрошенному аки индейка, расчлененному до основания женскому трупу, но, по Серда, и такая любовь возможна.

Холодный, практически отстраненный по интонации фильм, бессловесная поэма любви к смерти, реквием по всем еще живым и уже мертвым, фильм, к которому понятие обычного кино неприменимо, несмотря на завораживающую гипнотичность кощунственного акта, творимого на экране с дотошным, тошнотворным реализмом. Концентрация хоррора, в котором есть немало и от Стэна Брекиджа, и от Герца Франка, и от Йорга Буттгерайта, естественно, хотя достопочтенный синьор Серда умудрился превзойти их всех вместе взятых в своем бессловесном, но не немом «Послесловии», послесмертии, в котором нет Рая и не будет, а есть лишь материальный Ад секса с трупом. Не реконструкция, не деконструкция тела, но акт сексуального насилия по отношению к мертвой телесной материи со стороны того, в чьей власти мы окажемся так или иначе. Никому не удастся избежать иного финала собственной жизненной истории — не то комедии, не то трагедии. Но всегда печальной и символичной, как и «Requiem in D Minor» Моцарта.

8 из 10

Врачи есть? Тут есть врачи?! Человек уже умер! Психиатра позовите, тут живой человек мертвого насилует! Удивительно, по-моему, …о нет, из меня вылезает Хаус. Неееет! Пошел вон отсюда. По-моему, он ушел. Удивительно, что создатели второй и самой честной из трех 30-ти (ой, первая 7 минут) минутных короткометражек о человеке и его мозге, не решились на более изысканные и опасные виды насилия. Что уж было мелочиться. Надо было не с мертвой женщиной, а с мертвым пришельцем — это и смешнее и как-то человечнее, ну вы понимаете, мы мстим им за то, что ОНИ позволяют нам быть такими тупыми и продолжать разрушать планету (см. и читай форум). Но единственное, чем смогли порадовать. Да чем уж тут порадуешься. Вокруг трупы, их режут, довольно спокойно. Кто не видел своего обнаженного мяса, а только прекрасную кожу по утрам, которую моет, а некоторые даже ухаживают, то на кишки и печень на стальной кроватке лучше не смотреть. Хотя все там будем. Ну и все, кроме насилия тут ничего нет. А, нет, некрофилия, извращенное сознание, любовь к жизни через насилие трупа, месть, самокритика, ощущение себя Богом, мужской ПМС, скука…

Какие симптомы у пациента, который кромсает трупы с легкой задумчивостью, потом насилует и сердце отдает собачке? Не бойтесь, это и не страшно и неинтересно, даже забываешь, что нужно отвращение испытывать.