Шоа (1985)

Сегодня, после успеха «Списка Шиндлера» Спилберга, «Пианиста» Полански и множества чуть менее громких фильмов о Холокосте, сложно представить, что после окончания Второй мировой эта тема была слабо освещена в кинематографе. Высказывание Адорно о том, что после Холокоста нельзя писать стихи кажется избитым, но тогда они действительно как-то сами собой не писались, ведь использование чужой и еще теплой человеческой трагедии в качестве повода для художественной рефлексии отдает современной версией каннибализма-лайт. Неостывшее прошлое, коллективная травма и защитная реакция окружали Холокост, образуя занавес молчания — молчания виноватых, выживших, соучастников и свидетелей. Тогда это было, наверное, естественно. Миллионы человек перевели на удобрения, даже не в боевых действиях — о чем тут можно говорить? Из-за чего в то время самым адекватным фильмом на тему представляется польский «Пейзаж после битвы». «Выжить в концентрационном лагере — означает ли выжить вообще?» — повторяет вслед за Тадеушем Боровским, по прозе которого поставлен фильм, Анджей Вайда. Рецепт только один — научится забывать и никогда-никогда не оглядываться назад. У Боровского, правда, не получилось — он покончил с собой в 28 через 6 лет после своего освобождения, видимо, не сумев пережить, что кроме того, что стоит предать забвению, больше нечего и не было. Время ковыряться в коллективной памяти еще не пришло. Плотину прорвало в 1985 девятичасовым документальным опусом Клода Ланцмана, который повлиял на все художественное кино, которое выпускалось потом.

Никаких бьющих на эмоции архивных записей, шокирующих кадров фотохроник с горами трупов, сделанных первыми вошедшими в лагеря представителями союзнических войск. Только говорящие головы все девять часов — выжившие евреи, немцы, участвовавшие в истреблении и поляки-очевидцы. Ухо цепляет нестыковки. Например, многие поляки, говорят, что носили к поездам с измученными жаждой людьми воду. В то же время, один из выживших евреев рассказывал, что на всем пути следовании 99% местных жителей провожающих поезда смеялись и кричали, дескать, рады-радешеньки избавиться. Где же правда? Наверное, везде. Вот в чем ужас — смотря на кого-то, никогда нельзя точно сказать ни заранее, ни постфактум — носил он воду или радовался. Только камера безжалостно улавливает некоторые нюансы, а Ланцман умеет задавать вопросы — вот судя по тому, что мы слышим в течении фильма, большая часть интервьюируемых и до сих пор радуется (в Польше авторов за этот фильм чуть ли не проклинали). «Слава Богу, что их больше здесь нет. — А Вы одобряете то, что сделали немцы? — Не, ну убивать — перебор, конечно, но ведь без них лучше стало!» — приблизительный смысл большей части интервью с местными. Но воду точно кто-то носил. Машинист поезда рассказывает, что однажды местная жительница пыталась передать кастрюлю с водой, охранник ее не пускал, тогда она надела эту кастрюлю ему на голову. Охранник в ответ открыл стрельбу по вагону. Когда рассказчик туда вошел, то там было уже сплошное месиво. Машинистам таких поездов, кстати, совершенно официально выдавали прибавку к зарплате водкой — иначе не выдерживали.

У немцев своя программа абстрагирования от ситуации — одна немка восклицает, что возненавидела свою страну после того, как все ее знакомые и соседи стали заявлять, что нечего не знали. Немцы-исполнители, которые о своем незнании точно сказать не могут, более откровенны — в фильме есть сцены разговоров с офицером СС, работавшем в Треблинке, снятые скрытой камерой. Он очень подробно рассказывает, как пришли к идее использования газовых камер, как они заколебались физически и морально на начальных этапах, когда приходилось расстреливать. То ли дело с газом — одни заставляли людей раздеться, другие загоняли в газенваген, третьи давали по газам. Лично каждый в этой цепочке как бы только ни при чем. «Он просто выполнял приказ» — это уже классика. Гениальная система отчуждения, созданная хорошо организованными бюрократами, возомнившими себя Нибелунгами.

В фильме досталось по большому счету всем. Один еврей, рассказывает, как в концлагере отбирали друг у друга хлеб — сильные у слабых, дети у родителей, родители у детей. Он говорит, что еще тогда в 13 лет он понял, что на целой Земле человек один. Но человек один только в беде, а вообще человеков много. И там показана совершенно жуткая система из пресловутого отчуждения человека от человека — металлическая сетка, которую никому не избежать, а попробуешь дернутся или неравнодушие проявлять, то в фарш перемолотит. Рассказы жены немецкого офицера, которая жила с мужем в каком-то из лагерей — «А как вы там жили, если все было так ужасно? — А я была молодой, не думала как-то просто об этом».

Сейчас сложно представить, как могло так выйти, что в центре Европы одни люди так обращались с другими людьми? Причем поражает не столько жестокость (ее во все времена хватало), сколько «конвейерность» и утилитарное отношение к ближним своим. А это все пресловутая способность к абстрагированию и отчуждение, как высшая форма современных отношений. Людей, которые испытывают удовольствие от убийств и звереют при виде крови — мизерное количество, с ними можно справиться и посадить на цепь. Что делать с миллионами, впадающих в бездумное оцепенение? Изучению этого вопроса посвящен «эксперимент Милдрема», об этом много говорят и пишут социологи, но это только сухие описания неописуемого ужаса внутри человеческой натуры, а не ответ.

Истории перемежаются кадрами молчаливых пейзажей. Это природа — живая, одухотворенная, дышащая, и, в то же время холодная, застывшая и абсолютно чуждая миру людей. Съемочная группа ездит теми же путями, по которым когда-то возили людей на смерть, по тем же местам, где люди мучили и убивали других людей.. Рурские заводы, трубы крематориев, газовые камеры — все здесь указывает на то, что пребывание на Земле человека в общем довольно уродливое явление. В одном месте рельсы обрываются — немцы их проложили специально к выстроенному в лесу лагерю, а теперь этого лагеря больше нет. Только поют птицы, ветер колышет деревья. Рельсы зарастают травой… «Никому не выйти отсюда живым» — как было нацарапано на стене одного из бараков. Победа в битве остается всегда за пейзажем, оставляя человечков, которых вновь и вновь разводят темные силы, мучится неразрешимыми онтологическими вопросами в одиночку.

Спустя сорок лет после окончания одного из самых страшных периодов в истории, когда нацистская Германия совершила величайшее преступление против человечества, французский режиссер Клод Ланзманн отправился на поиски устных свидетельств переживших эту катастрофу, имя которой было Холокост. Таким образом был создан «Шоа» — легендарный документальный фильм об ужасных страданиях, через которые прошел еврейский народ. Клод объехал больше дюжины стран, чтобы рассказать миру, что же на самом деле случилось тогда. Ему удалось поговорить с десятками свидетелей этой трагедии и получить уникальные сведения о механизме Уничтожения и его жертвах.

Тем не менее, лента имеет немало серьезных недостатков. Самое первое, что бросается в глаза, это, конечно затянутость фильма. Не зря так мало людей о нем слышало в нашем регионе, и даже на этом сайте написано всего две рецензии — он слишком длинный. Когда я услышала о документальном фильме о Холокосте длиной в почти десять часов, я подумала: «вау. там должна быть целая гора полезной информации», но мои ожидания не оправдались. Фильм действительно ужасно затянут, а так как десятичасовому фильму просто нельзя быть скучным, немудрено, что он не очень-то и популярен.

Каким образом он скучен? От начала и до конца перед нами мелькают одни и те же кадры — видео-съемка территорий, на которых находились три основные концлагеря Польши — Освенцим, Треблинка и Хелмно. Час за часом мы видим одни и те же поля (где раньше находились эти лагеря), одни и те же останки зданий и нескончаемая железная дорога. Все это сопровождается ленивыми комментариями и разговорами — помимо, самого по себе медленного, темпа речи собеседников, перевод на французский язык идет последовательный, а не одновременный, что делает общение режиссера и свидетелей в два раза дольше. Также мы слышим совершенно исторически не релевантные диалоги, типа «-А у вас очень красивый дом. — Спасибо! — Давно он был построен? — Сорок лет назад. — А что это за узорчики у вас такие…» и т. д., при чем разговоры эти часто происходят не с самими выжившими евреями, а, например, с поляками, которые всего-то жили рядом с Хелмно во время Холокоста, что для нас не играет никакой роли. Также это разбавляется изображением самих свидетелей слишком крупным планом или съемкой курящей переводчицы. Более того, «Шоа» очень любит затянутые паузы и обмусоливание одной и той же информации по два часа — при чем информации неважной; например, как было устроено железнодорожное движение в те времена, и как составлялось расписание «душегубок». Все это вместе составляет весьма скучный фильм, который не многие способны досмотреть до конца. Раз речь идет о такой теме и об информации, которую должны знать все, его следовало сделать более доступным для среднестатистического зрителя.

Следующий вопрос — это информативность. Документальный фильм — от слова «документ»; он должен документировать и ясно передавать конкретную информацию. «Шоа» же как минимум на четверть состоит из каких-то совершенно неуместных кадров церковной процессии в польском селе, воспоминаний поляков и сорокоминутной съемки работы парикмахера-очевидца. Напрашивается вопрос: зачем это нам? Как это связано с Холокостом? Что это даст зрителю и историкам будущего? Одним словом, если убрать вышеперечисленные затянутости и неважные (с научной точки зрения) материалы, фильм получился бы максимум четырехчасовым.

Другая проблема — это проблема неделикатности, с которой режиссер подходит к съемкам. Когда дело доходит до общения с пострадавшими от гитлеровского преследования людьми и детьми жертв Холокоста, необходимо подходить к общению с ними с крайней деликатностью и осторожностью — ведь эти несчастные люди не могут сдержаться от слез, вспоминая то, что с ними случилось. Режиссер, вместо того, чтобы утешить словом или, хотя бы, приостановить съемку, продолжает выпытывать совершенно неважные факты, которые причиняют много боли участникам интервью. На это действительно больно смотреть. Помимо этого, не соблюдается никакая этика в плане самого вопроса. Речь идет о Холокосте, а в кадре мы видим смеющихся поляков, которые не просто несут невероятный бред, но и всем своим видом показывают, насколько им плевать на то, что случилось. Эти кадры не стоило включать. Режиссер явно не понимает, о чем говорит и с чем имеет дело — для него это просто забава и повод пообщаться с местным быдлом да обменяться сигаретками.

С технической стороны, не хватало подписей мест и людей. По началу вообще было невозможно отличить один лагерь от другого (пока не изучил их внешние особенности) и понять, кто говорит с нами — СС-овец или выживший еврей. Ну и повторюсь о вопросе слоупочного перевода.

Другой вопрос — это почему речь шла только о польских концлагерях? Холокост — это не только Польша, но и Германия, Франция, Сербия, Нидерланды, Украина, Литва, Эстония, Белоруссия, Австрия, Италия и Чехия. Но режиссер решил сделать десятичасовой фильм об одной стране. Точнее о трех концлагерях. Почему? Ведь можно было включить час-другой о Дранси и Вернете — французских концлагерях, раз уж сам фильм поддержан Министерством Культуры Франции. Действительно, диапазон охватываемой информации слишком мал.

Но несмотря на все это, фильм меня по-настоящему впечатлил. Ланзманну удалось создать ту самую уникальную атмосферу тех времен и дать нам много интересной информации, что помогает зрителю сформировать свое собственное видение этой катастрофы. Тот факт, что мы слышим столько подробностей о случившемся из первых уст, заставляет забыть обо всех недостатках фильма.

Благодаря «Шоа», мы узнаем до мельчайших подробностей, как работал этот механизм — конвейер смерти. Мы слышим то, что никогда не хотели бы услышать в документальном фильме от настоящего человека и осознаем: это действительно случилось. Вот это самое осознание, ощущение и чувство — важнее всего. Ведь сколько бы ты ни слышал и не читал об историческом феномене, пока ты не услышишь о нем от тех, кто был там, не сможешь прочувствовать всю его реалистичность. И за это режиссеру мой низкий поклон. Мы услышали всех, кто это пережил — от офицера немецкой армии до выжившего еврея. Мы услышали, и мы узнали, что это действительно случилось. Мы прониклись их болью и поняли, какое огромное преступление совершил Гитлер.

Какими монстрами должны быть люди, чтобы совершить столь жесточайшее преступление — уничтожить целую общину. Кто дал этим подонкам право стереть с лица земли целый народ? Именно благодаря этому фильму, я полностью ощущаю тяжесть их преступления. Я осознаю, что это случилось каких-то 70 лет назад в мире, в котором я живу. Я знаю, и я плачу вместе с вами.

С этих пор, вся тема Холокоста у меня будет ассоциироваться исключительно с «Шоа».

Знаменитый документальный фильм «Шоа» французского режиссёра Клода Ланзманна, увиденный мною спустя почти три десятилетия после выхода (а снимался он вообще со второй половины 70-х годов), поражает воображение и существенно прочищает мозги, заставляя иначе смотреть на историю ХХ века и в целом на мир, вовсе не так, как этого следовало бы ожидать от картины, посвящённой Холокосту, то есть истреблению евреев во время второй мировой войны. Ланзманн намеренно использовал другое слово — «шоа», что на иврите означает практически то же самое: «катастрофа», «истребление». И далеко не сразу понимаешь, зачем ему это понадобилось — тем более, если многие привыкли именовать геноцид евреев как раз Холокостом.

Надо сказать, что длящееся девять часов повествование выстроено по довольно сложному принципу, хотя внешне может показаться, что «Шоа» прост и обычен: интервью с уцелевшими узниками гетто и концлагерей чередуются со съёмками реальных мест, порою сильно изменившихся со времён войны; почти подпольно заснятые беседы с бывшими нацистами документально подтверждаются различными выкладками технического и организационного плана, что позволяет точнее убедиться, как действовал запущенный в ход «конвейер смерти». Клод Ланзманн, сам нередко появляясь в кадре, не столь уж вмешивается в происходящее: он внимательно слушает, задаёт наводящие, а иногда провокационные вопросы, порою отпускает иронические реплики, в общем-то, ведёт себя как журналист, упорно докапывающийся до истины. И только позволяет использовать из типичных кинематографических средств (кстати, одним из главных операторов был Вильям Любчански, сотрудничавший с целым рядом крупных режиссёров — от Жан-Люк Годара и Жака Риветта до Отара Иоселиани) проезды камеры вдоль полей, где захоранивали останки всех умерщвлённых, или же тех территорий, где располагались фабрики по уничтожению людей, а ещё даёт неоднократно в качестве своеобразного рефрена повторяющиеся кадры с железнодорожными составами, которые как бы продолжают и поныне доставлять в пункты назначения свой «смертоносный груз» — точнее, сотни тысяч обречённых на гибель в «душегубках» и печах крематория.

И тут возникает неожиданная ассоциация, пусть и подкреплённая чисто зрительно: подобно тому, как далеко не первый из показанных «люмьеровских кинопримитивов» стал своего рода символом кинематографа и многими воспринимается ошибочно в качестве «мифического локомотива», словно прорвавшего полотно экрана и понёсшегося прямо в зал, приводя в ужас сидящую на впервые устроенном сеансе парижскую публику вскоре после Рождества 1895 года, так и «Шоа» можно посчитать открытием и вехой лишь на том основании, что это — «Прибытие поезда на станцию Освенцим» или же «Прибытие поезда на станцию Треблинка». Историко-эпический триллер Ланзманна бьёт по нервам хотя бы этой методичной и неотвратимой картиной надвигающегося и потом проносящегося мимо грузового и даже пассажирского поезда, поскольку евреев из Западной Европы, вполне обеспеченных господ из Нидерландов, Бельгии или Италии, доставляли чуть ли не в первом классе и по экскурсионным расценкам (!), устраивая им «чартерные поездки» в Польшу, заканчивающиеся в газовой камере…

У ленты «Шоа» есть своя архитектоника, особо необходимая в подобных полотнах многоуровневого толка. И, возможно, правы те, кто посмотрел её за один раз на длинном киносеансе в течение дня (помнится, впервые был устроен показ в московском Доме кино на Неделе французского кино ещё в 1987 году, но тогда фильм разбили на две части). А ведь монтаж отснятого материала осуществлялся целых пять лет, причём Клод Ланзманн не вставил в картину очень ценные и важные интервью, потом использовав их в других работах — например, «Собибор, 14 октября 1943 года, 16 часов» (2001) о восстании узников-евреев в данном концлагере на территории Польши. Но он хорошо знал, как поначалу можно зацепить зрителей, погрузив их в своеобразное состояние безмолвия и красоты посреди той природы, которая была и осталась прекрасной вне зависимости от того, что творилось страшного и бесчеловечного несколько десятков лет назад. И мотив тишины затем не раз возникает в рассказах очевидцев, которые дружно и не сговариваясь описывают, что ужасающему моменту уничтожения людей предшествовало полное безмолвие в окружающем мире. Как в прославленной ленте «Ночь и туман» Алена Рене тон задают два этих образа, которые, как выясняется, означают нечто более пугающее и неотступное, фактически являясь эвфемизмом самой Смерти, так и в «Шоа» тема величественного покоя всего сущего перед надвигающейся катастрофой воздействует куда сильнее, чем невыносимые кадры физического истребления, коих вообще нет в фильме Ланзманна!

Но есть подробные свидетельства тех, кто выжил; имеются воспоминания жителей тамошних мест; включены тайно заснятые разговоры (это всё-таки вызывает сомнения этического плана) с прежними «винтиками» громадной системы уничтожения; весьма интересные интервью дали историк Рауль Хильберг и Ян Карский, который был в годы войны связным Польского правительства в изгнании; приведены некоторые документы — как следовало бы усовершенствовать «душегубки», расписания спецпоездов и расценки на доставку «человеческого груза» по железной дороге… Кстати, если проверить фильм по ключевым точкам (например, треть, половина и две трети повествования), то именно в них содержится решающая для понимания общего замысла автора, наиболее исчерпывающая информация.

И тогда постигаешь, что это кино — о чересчур бюрократизированном, упорядоченном, регламентированном и в то же время уже вышедшем из-под контроля, неуправляемом геноциде со стороны тех, кто насобирал отовсюду, как бесталанный школяр, чужие идейки, ходившие на протяжении веков, и слепо реализовал их в виде «окончательного решения» еврейского вопроса на механическом уровне конвейерного производства. Если о Сталине теперь говорят как об «эффективном менеджере», то Гитлер и его приспешники были упёртыми «канцелярскими крысами», которые однажды запустили машину по уничтожению целых народов, прежде всего — евреев, а потом сами оказались автоматизированными придатками по обслуживанию громадного и неповоротливого Молоха. Достаточно послушать в «Шоа» рассказы тех, кто знал это не понаслышке, чтобы убедиться, насколько Кафка стал былью не только для сталинского режима, но и для Третьего Рейха.

Изначальная запрограммированность на тупое и дотошное исполнительство привела к тому, что практически все (от ненавистных евреев, которых заставили помогать уничтожать своих же собратьев, чтобы непременно выжить самим, до высокопоставленных арийцев, принуждённых разрабатывать всё новые и новые методы массового истребления) были вовлечены в гигантскую мясорубку, заглатывающую уже миллионы жертв. Немецкая дисциплина и страсть к пресловутому ordnung обернулись тем, что высказанная на одном из совещаний нацистов в берлинском пригороде Ваннзее 20 января 1942 года мысль о Endlosung, будучи доведённой при своём воплощении до полного абсурда, превратилась в проклятие для всей системы, которая не выдержала сверхнапряжения — и нараставшие сбои закончились оглушительным крахом. Многовековой христианский антисемитизм, возведённый до уровня государственной национальной политики, а главное — беспощадно и окончательно реализованный на практике, в итоге похоронил Третий Рейх. Можно сказать так: нацистов испортил еврейский вопрос.

Уже как 1,5 года я увлекаюсь историей Второй Мировой войны. Множество пересмотренных фильмов, документальных и художественных оставили глубокий отпечаток в моем сознание. Не думать о событиях тех лет у меня попросту не получается. Именно с таким настроем я подошел к «Шоа». Фильм о холокосте, о судьбах людей у которых не было выбора. Мне не терпелось узнать, что же такого может быть заключено в восьмичасовой ленте. Трудно было представить как я смогу провести столько времени перед монитором. Все сомнения отступили на второй план во время просмотра. Это тяжело называть просто фильмом, скорее это история. Картина о тех, кто пережил время фашизма во всём его «великолепие», о мучениках и злодеях, и просто о людях, которым ничего не оставалось кроме…

Одна только мысль постоянно всплывала в голове : «Неужели это все правда?». Я сидел как вкопанный, без конца думая о сказанном и увиденном… Очень тяжело осознать и прочувствовать хоть каплю того о чем повествуют люди. Словом — невероятно но факт.

Хочется отдать дань уважение режиссеру картины. Клод Ланзманн совершил подвиг, пойдя на такую трудоемкую и сложную работу.

10 из 10

P.S. На русском фильм сделан в субтитрах.