Терпкий виноград (1973)

Трогательная и удивительная в своей робкой эмоциональности картина киностудии «Арменфильм», из наследия которой зритель вспомнит разве что неординарные мультфильмы Роберта Саакянца, повествует об армянской деревушке, затерянной глубоко в тылу. Где-то за горизонтом, куда по лентам железных дорог без возврата уходят мрачные составы, грохочет война, здесь же пытается идти своим чередом жизнь. В садах наливается соком виноград, в очередях за пайком спорят старухи, в кабачках коротают вечера хмурые мужчины. И только маленький Вагик ежедневно приходит на вокзал и ждет возвращения отца, о гибели которого уже давно сообщила похоронка. Печальный мальчишка, герой печального «Терпкого винограда» — то ли примитивного по форме детского фильма, то ли сложного полотна о бренности бытия. Черно-белой картины, похожей то ли на карандашный набросок, то ли на продуманный до мелочей офорт.

Почерк Андрея Тарковского, выступившего художественным руководителем фильма, виден, прежде всего, в деталях: в неторопливом созерцании серых пейзажей, в дожде, несущем то ли очищение, то ли страдания, в безыскусной чистоте не лошади, но белого ослика. Тонкая символичность в фильме Баграта Оганесяна органично переплетается с прямолинейной простотой и не кажется искусственной и нарочитой. В скупом на слова и полном недосказанности «Терпком винограде», как и в большинстве работ Тарковского, событиям нет места, они остались где-то за кадром, вместо них — лишь последствия и горькие разговоры. Невольной параллелью с творчеством именитого режиссера стал и образ главного героя, чье взросление в тылу — будто антипод фронтового детства маленького воина Вани Бондарева. Но детство Вагика — не «Иваново», а он сам — не идущий на подвиги герой, хотя преданно ждет отца, как эдакий армянский Хатико. Ни невероятного таланта, ни уникальных черт, только не по годам глубокая тоска в глазах, но на войне все дети стареют без взросления. Да и отца, который, по иронии, возвращается из партизанского отряда в тот день, когда мальчик забыл прийти на станцию, Ваге ждет лишь потому, что ему некуда больше пойти. Тяжелое детство мальчишки тяжелое в той же мере, что и у остальных ребят, и его беда ничуть не больше беды других. Он сам — маленькое олицетворение всенародного горя, собирательный образ детей, чей дом навсегда отнят войной.

В настроении и духе армянского фильма заметно сходство с творчеством известнейшего режиссера соседнего Ирана — Аббаса Киаростами, и, в особенности, с его почти бессобытийным очерком о жизни и смерти «Нас унесет ветер». Почти те же панорамы пыльных холмов, почти те же играющие на пыльных улицах мальчишки, которым Киаростами посвятил большинство своих ранних работ. Все та же экзистенциальная тоска и все то же глубокое понимание самой сути вещей. «Терпкий виноград» устами дяди Вагика говорит, что в основе мира лежит баланс жизни и смерти, вот только торжествует всегда последняя. Даже оригинальное название фильма — «Давильня» — трудно понимать иначе как метафору бытия. Здесь все дышит отчаянием, безысходностью и тленом, а заколоченные деревянные двери, покосившиеся дома и грязные улицы намекают, что жизнь в деревне и до войны была несчастливой. Семья Ваге распалась не оттого, что отец ушел на фронт, а когда мать ушла к другому, и мрачная тень разрухи пришла в село гораздо раньше. Война лишь окончательно разорила и без того покосившийся мир.

Олицетворение коренной неправильности происходящего — бездомный интеллигентный старик, чья надежда на будущее пропала вместе с именем. Наравне с набитым никому не нужными книгами чемоданом он несет никому не нужную философию, человек без прошлого, потерянный в измученной стране, где ему нет места. Еще один знак рухнувших устоев — гниющие виноградные лозы, которые некому собрать, да и незачем, ведь нет свадеб, на которых можно было бы выпить вина. Нет больше людей, чьи ноги могли бы весело топтать виноград в давильне, нет больше сильных крестьян, людей земли, в чьих венах вместе с кровью предков, кажется, бежит хмельной напиток богов. Здесь есть место лишь одному маленькому чуду — возвращению отца Ваге из мира мертвых, но и эта радость может оказаться недолгой. «Терпкий виноград» будто посвящен всем тем, кто никогда не вернется, и времени, которое нельзя повернуть вспять. И самое убедительное доказательство мимолетности человеческой жизни — появляющийся в финале фильма средневековый храм. Единственное, что останется, когда нас всех унесет ветер.

В мировом кино не много фильмов, так точно и тонко интерпретирующих войну, увиденную и прожитую человеком невоенным. Для мальчика лет девяти, живущего в далеком армянском тыловом городке, слишком маленького, чтобы воевать, и слишком повзрослевшего, чтобы играть в войну и мечтать о подвигах, война — это долгая тоска. Это притихший обезлюдевший город, из которого словно вытекли жизнь, радость, способность громко говорить и смеяться. Этот город, похоже, даже не бомбили. Но и он ушиблен войной — больной, молчаливый, обветшалый, очень бедный. На его пустых улицах смеются и играют только несколько мальчишек. Но маленький герой фильма не с ними, он младше своих товарищей, но уже взрослее их. И у него есть дело: ждать отца, на которого пришла похоронка, — ждать вопреки здравому смыслу, упорно, молча, ничего никому не объясняя. Встречать поезда, сносить насмешки и ворчание начальника станции — и молча идти потемневшими, залитыми дождем улицами домой.

Впрочем, настоящего дома у мальчика нет — отец погиб, а красивая мама сошлась с другим мужчиной, забеременела, и ее брат, вернувшийся с фронта без ноги, спасая семейную честь, выгнал ее к тому, другому, сжег ее дом и взял племянника к себе. Обгорелый остов дома, кажущийся вначале воспоминанием о войне, — все, что осталось маленькому герою от детства. Мальчик приходит на эти развалины один. Наверное, когда-то он был тут очень счастлив. Он не плачет — он уже большой. Ему всего 9 или 10 лет, а война тянется уже целую вечность. Он уже знает, что в войне нет никакой романтики — только долгая боль, сковавшая и его самого, и всех вокруг него.

Он живет с одноногим дядей и теткой. Тетка добрая, а дядя все время рассказывает чужие военные истории и пьет. Он так и не доехал до фронта — стал калекой еще в разбомбленном эшелоне. И он стыдится этого. Поэтому рассказывает военные байки, услышанные в госпитале от других, — как будто все это произошло на войне с ним самим. Он больше не может работать — что может одноногий крестьянин? И он стыдится и этого тоже. Он вяжет тайком то ли варежки, то ли носки, которые потом продает как рукоделие своей жены, — а мужскую работу делает жена. И он стыдится, страдает — и пьет.

Все это фильм рассказывает далеко не сразу и скупыми словами. В нем вообще мало слов и мало действия — это, скорее, стихотворение, чем повесть. Несколько штрихов, пара деталей, случайно оброненное слово — в этом маленьком тыловом городе всего в обрез, даже разговоров.

Но, скупой на слова и события, фильм переполнен образами и чувством. Он удивительно поэтичен. Некоторые кадры — струи дождя, по диагонали заливающие уходящие вдаль серебряные рельсы; распряженная лошадь, неспешно переходящая вдалеке пути; лицо матери с падающей на щеку прядью волос; две женщины, несущие к стене длинный, покрытый белой скатертью стол, — все это чистейшая поэзия, поэзия тонкого и чистого звучания. И болезненно-горька кульминация фильма — скромная мечта мальчика о самом заветном: чтобы отец вернулся живым, чтобы вернулся убитый сын соседа, чтобы на обеих ногах пришел домой веселый, как прежде, дядя, — и чтобы они все вместе мяли босыми ногами виноград… Только это. Как до войны. И чтобы мама по-прежнему была рядом с отцом. Вот только это — такое простое, такое невозможное желание, такой сияющий образ недоступного счастья… Только в этой сцене, кажется, ненадолго выходит из-за облаков солнце — и солнца так много, что в воспоминании эта черно-белая, как и весь старый фильм, сцена кажется цветной.

Посмотрите этот короткий фильм.

P.S. Титры говорят, что художественным руководителем этого армянского фильма выступил Андрей Тарковский. Трудно оценить степень участия этого мастера в картине — ни в одной монографии, посвященной Тарковскому, о «Терпком винограде» ни словом не упоминается. Можно при желании угадать его руку в фирменных тарковских дождях, в образах лошадей, в неромантическом понимании войны как трагедии. И в то же время никто не назвал бы этот фильм еще одним, «неизвестным», фильмом Тарковского — есть в нем совершенно особая, очень своеобычная, «терпкая» интонация, узнаваемая по другим любимым мною старым армянским фильмам, и смесь этих начал, этих разных, но одинаково поэтических способов воспринимать мир, составляет отдельное, очень ценное качество этого маленького, забытого, тонкого и грустного произведения.

10 из 10