Дом ангела (1957)

Палящее солнце, пальмы и кипарисы, холодный дом, ангелоподобная девушка с живым, печальным личиком в мрачной бесформенной одежде… Это не Лолита, раскрепощенная и жадная до опыта, и не тургеневская Ася, доверчивая и открытая для любви. Ана — младшая дочь богатого аргентинского промышленника. Ее невинность и неискушенность, граничащие с глупостью, не делают её привлекательной для мужчин и вызывают насмешки сестёр. В мире обнаженных садовых скульптур, навеки спрятавших свои прелести под простынями дабы не напоминать случайному свидетелю их наготы о существовании плоти, за глухими стенами, отгораживающими её от жизни, которая неизменно пробивается на свет Божий где-то там, она коротает дни в странном бездумье и неведении, предоставленная самой себе.

Ана, до этого будто нежившая вовсе, с первыми минутами фильма словно пробуждается из комы, в которой пребывала с рождения. Воспитываемая в строгих католических традициях, на поверку она даже не знает главный постулат своей веры о триединстве Бога, и молится Иисусу потому, что Он молодой и красивый, а «Бог — грозный и старый бородач», не вызывает её симпатий.

Ана никогда не любовалась на себя в зеркало и не оставалась полностью обнаженной даже в ванной, где под надзором моется в плотной сорочке; но вид нагого тела на журнальных вырезках нисколько её не смущает, словно она — первозданный человек в райском саду, которому неведомо, что наготы стоит стыдиться. Эльза Даниэль, с лицом неземного, чистого ангела, чертовски убедительно играет невинность и очарование, абсолютно лишенные сексуальности.

Мир Аны можно было изобразить маняще-благополучным, залитым солнцем, с прохладной тенью деревьев; подразнить зрителя роскошью двухэтажного особняка, упоительным пиршеством интерьеров, блеском посуды. А можно было отстраненно использовать быт как условную декорацию на заднем фоне. Но режиссёр с оператором экспрессионистски нагнетают амосферу, насыщая эмоциями улицы, дома, деревья, придавая тревожный и угрожающий характер всему, что в поле зрения, используя неожиданные ракурсы камеры, играя освещением на контрасте света и тени, выразительно применяя крупный план, давая понять, что в этом зыбком мире нет ни счастья, ни радости, есть только вечная неудовлетворенность, смятение и безысходность.

В жизни Аны нет ничего реального — всё двусмысленно, всё ложь, всё нельзя, — и нет будущего; окружающие расставляют перед ней препятствия и ловушки, преодолеть которые она, чистая и бесконечно нежная, не в силах. Мать Аны ежедневно внушает дочерям, что полное отречение от плоти — естественный и единственно верный путь существования; в своей строгости она уже не ставит перед собой никаких целей, это запрет в запрете, доведенный до абсурда. Доверчивая Ана принимает всё на веру, не успев ещё узнать жизнь. В результате, убежденность в недозволенности плотских побуждений приводят героиню, которой нет и 18, к мощному духовному кризису, порожденному диссонансом между открытыми в себе первыми, неизбежными и яркими, юношескими влечениями и строгой установкой о греховности и недозволенности подобного.

Харизматичный депутат Пабло Агирре — первая и, вероятно, единственная в жизни, любовь Аны. Между ними есть нечто общее: оба непоняты своим окружением, оба стремятся вырваться за пределы порочного круга, в котором методично, из поколения в поколение дети повторяют судьбы родителей, наследуя давно мёртвые ценности, нормы, табу. Бунт Пабло — осознанный, он целенаправлено старается провести в парламент хоть одну радикальную реформу; бунт Аны — стихийно-эмоциональный и заведомо безнадежный: если Пабло верит, по крайней мере, в себя, и не отступается от желаемого-задуманного до конца, то Ана не осилит постоянную борьбу, и редкие всплески активности, когда она способна совершить поступок, сменяются затяжными периодами опустошенности и замкнутости в себе. Однако, не смотря на разную природу их бунтарства, оба не в силах что-либо изменить, и в этой обреченности они едины.

Несомненно, эти двое любят друг друга — одержимость Аной заводит Пабло в самые отдаленные закоулки города, где она бродит дни напролет, молчаливая, отрешенная; любовь и страсть, неразлучно, подстерегают её в лице Пабло на каждом повороте. И её голос за кадром подтверждает, что власть Пабло над ней абсолютна и безраздельна, она его и только его. Почему же между ними нет никакой близости, почему словом, взглядом, робким прикосновением они не выразят друг другу привязанности? Поначалу очевидно, что мать Аны не позволила бы состояться этим отношениям, но после её смерти, когда мир по ту сторону экрана заполняется безысходностью и горьким сожалением о несбыточности любви Аны и Пабло, зрителя охватывает недоумение: что мешает им теперь, тем более что отец Аны души не чает в своем молодом друге депутате Агирре?

Проблема, конечно, не в невозможности секса — она в ненависти к своему телу, в ненависти к себе как жизнеопровергающем принципе существования. В том числе религиозного. Ведь Бог умалился до того, чтобы воплотиться в теле человека и назвался Христом; Он отметил грешную плоть своим божественным знаком — разве это не достаточный повод для вдохновения, для любви к своему телу? Но Ана боится и ненавидит всё, что как-то связано с телом, и будучи не в состоянии полюбить и принять своё тело, она, разумеется, отвергает и тело Пабло, — а вместе с телом и всё остальное, что связано с ним, ведь дух, душа и тело неразделимы. Трагедия в том, что для жизни духа без тела в социуме нет места; единственный путь не погибнуть при таком раскладе — посвятить себя общественному служению, как мать Тереза или Дайан Фосси. Ана же обречена на беспросветное существование в городских джунглях, в замкнутом мирке, где нет возможности для неё не то что раскрыть свой божественный потенциал, но элементарно реализоваться как жене и матери, потому что в её мире абсурдного псевдохристианского ханжества убита всякая радость, даже радость материнства, и есть только страх и ненависть. В своих попытках опровержения лицемерия христианской и буржуазной морали Торре Нильсон близок Бунюэлю и Питеру Муллану с его «Сестрами Магдалины», вот только если у Бунюэля хватало сарказма отстраненно насмехаться над предрассудками вскормившего его общества, а Муллану, в свою очередь, — оптимизма дать надежду на победу человеческого духа над изжившими себя концептами и табу, то для страждущей Аны в «Доме Ангела» создатель не оставил надежды не только на счастливый, но и вообще хоть на какой-нибудь исход.

Христианство, по-сути, религия творческая и полётная: в мире, в котором правит любовь, в котором божественный Демиург создал подобного себе — человека, наделенного бессмертной душой, способностью любить и творить, нет ничего невозможного. Но крылья любви и вдохновения, которые могла бы дать эта религия, очень часто беспощадно подрезаются слишком ревностными и приземленными служителями оной, нашими братьями и сестрами во Христе.