Я обвиняю (1919)

Сюжет построен на шаблонном любовном конфликте: есть поэт, Жан Диаз, у поэта есть возлюбленная, Эдит. Она, к его сожалению, вот только-только вышла замуж за серьезного и мрачного мужчину Франсуа; но, несмотря на этот грустный факт, Жан всё равно продолжает любоваться своей возлюбленной и хоть немного, но радоваться жизни. Но вот какой неожиданный поворот: начинается война, и два угла этого любовного треугольника отправились на фронт: а дальше и начинается страшное…

Штамп на штампе и штампом погоняет: даже тогда, когда люди были не столь избалованны сюжетным богатством, как сейчас. Тогда что же так впечатлило французского — да и мирового зрителя в этом фильме, что он стал одним из первых гимнов антимилитаристического кино? (не путать с пацифистским: несмотря на пацифистскую идеологию, это один из самых депрессивных французских фильмов вообще, особенно если смотреть на первую редакцию).

Вот что пишет об этом американский критик Рональд Берген: «Антимилитаристское кино редко снимают во время войны, когда существует стремление убедить общественность в правильности происходящего. Фильмы, демонстрирующие, что в подобном конфликте нет победителей, появляются, когда война становится достаточно далекой, чтобы можно было избежать вспышек национализма и осудить её в целом как явление. Антивоенное кино более реалистично показывает всю жестокость войны и не дает однозначной оценки враждующим сторонам. Первая Мировая война стала, пожалуй, наиболее символической. Ни одна другая война в истории человечества не казалась столь напрасной, поэтому связанные с ней сюжеты было проще использовать для продвижения антивоенных взглядов. Картина «Я обвиняю» Абеля Ганса, описанная самим режиссером как «крик человека против враждебного лязга армий», показывает смерть, обман и безумие в окопах».

Но только ли это?

Несмотря на свой вполне определенный жанр, «Я обвиняю» лишен риторики своих собратьев, и по способу монтажа и особому киноязыку более всего близок к немецким экспрессивным лентам. Абель Ганс широко использует многократные экспозиции, впечатывание в кадр, деление кадра по горизонтали; эстетика «Я обвиняю» далека от того рафинированного декадентства, к которому режиссер явственно тяготел до войны: линии исключительно прямы, композиция проста, что позволяет зрителю не распылять внимание, и усиливает фактурность изображения.

Но самое главное — невероятная метафоричность, аллегоричность фильма, те образы, которые мастерски создает режиссёр. Собственно, фильм по большей части из них и состоит:

древний галльский дух за спинами воюющих французов, не то отплясывающий танец смерти, не то просто парящий и призывающий французский народ к победе;

сравнение образа Жана Диаза одновременно как с Вергилием, так и с Данте из «Божественной комедии»;

а знаменитая финальная сцена! Мертвые поднимаются из земли и выстраиваются в фразу «J’Accuse!», значащую по-русски «Я обвиняю»! Воистину, самая сильная и самая страшная сцена в фильме вообще; страшна она и тем, что этот практически открытый диалог со зрителем неизвестно от кого исходит — от режиссера? от всех этих бесславно погибших на войне?

Впрочем, несмотря на острую и очевидную тематику смерти, «Я обвиняю» не лишён и «жизненных» мотивов: вообще жизнь настолько тесно переплетается со смертью, а любовь — с ненавистью, что тут сложно сказать, чего же больше. Эдит, изнасилованная немецкими солдатами, переживает моральную смерть — но в то же время рождает дочку; жизнь. Франсуа бредит воспоминаниями о своей жене, и Жан Диаз пытается написать за него письмо Эдит — жизнь; однако на Франсуа падает убитый солдат, которого тот не замечает — смерть.

И так далее, и так практически в каждом эпизоде.

Однако же, несмотря на попытки жизни пробиться сквозь ужасы войны, ничем хорошим это для неё не кончается: и особенно это заметно в образе главного героя.

Несмотря на свое миротворческое пацифистское начало, под конец Жан Диаз ломается: оно и неудивительно, после всего-то пережитого им. Человек, хотевший быть наблюдателем, экскурсоводом для зрителей в самую пучину войны, оказывается замешан в ней — никто не уйдёт не испорченным из этой мясорубки. Так или иначе умирают все — и он, даже дважды: сначала убив в себе возлюбленного (отказывается от Эдит), затем — человека (разрывает поэму, которую читал своей матери), а после — физически. В интертитре в какой-то момент написано следующее: «солдат в его душе убил поэта; и он хохотал над тем безумцем, что когда-то писал поэмы о мире, наполненном сладостью жизни».

Так же очень интересно поставлена в фильме светорежиссура: оно и неудивительно, это была суровая необходимость черно-белых фильмов, скажите вы. С одной стороны, конечно, да, а с другой — это всё же очень хорошо, когда свет несёт в себе дополнительные смыслы, и неважно, вызвано ли это острой надобностью из-за недостатка цвета или же просто такой художественный ход. В «Я обвиняю» свет играет невероятно важное значение: открытых — белых — пространств в фильме почти нет, а те, что есть, связаны либо с полем боя, либо с разбитым на нём кладбищем. Действие происходит преимущественно в закрытых помещениях — или окопах. Движение света выстроено таким образом, что создаётся полное ощущение того, что персонажи закрыты в склепе. А в сцене с умирающим и проклинающим солнце Жаном Диазом образ и вовсе становится реальностью; причем это касается не только того пространства, где он умирает — достаточно посмотреть на обтянутый светлой кожей череп и черные глаза, больше похожие на пустые глазницы, чтобы убедиться в правильности понимания режиссерского образного ряда — и испугаться. Возможно.

На самом деле, можно многое говорить об этом шедевре немого кинематографа, но мне бы хотелось просто процитировать одного из коллег Абеля Ганса, сюрреалиста Муссинака: «Я обвиняю» следует либо полностью принимать, либо полностью отвергать». Конечно, так можно сказать про любой фильм и любой человек, имеющий свою позицию по этому поводу, но вот с «Я обвиняю» эта фраза выходит на другой уровень: ведь речь-то идёт не о фильме, а о восприятии войны вообще…

Я обвиняю! Я обвиняю правителей в том, что они послали нас на эту бессмысленную и беспощадную мясорубку, именуемую Первой мировой войной! Я обвиняю обывателей в том, что они забыли о нас о об обетах, данных нам и ведут праздную жизнь! Я обвиняю нас самих в том, что мы не осознали, что эта война не нужна никому! И, наконец, я обвиняю солнце в том, что оно равнодушно взирает на наши страдания!

J`accuse! (Я обвиняю!) — эти слова, повторяясь так часто, как только возможно, становятся основной идеей фильма и основным мотивом всех её героев. Каждый из персонажей фильма потерял что-то очень ценное из-за войны и единственное, что им остаётся — обвинять. Обвинять всех и во всём.

Начинается фильм с грандиозной сцены, в которой тысячи солдат выстраиваются в слова: J`accuse! Съёмки фильма происходили при государственной поддержке, и Гансу предоставили солдат, который сразу после съёмок уходили на войну. Ганс снимал часть фильма на местах боевых действий, откуда он ещё совсем недавно сбежал.

Один из грандиозных проектов Абеля Ганса (наряду с такими «гигантами», как «Колесо» и «Наполеон») воплотил в себе опыт ранних экспериментальных короткометражек и пропагандистских фильмов, которые Ганс снимал на войне. Военные сцены до сих пор поражают своей масштабностью.

Практически весь фильм подводит зрителя к финальной сцене: мёртвые солдаты воскресают и задают вопрос, а за что они, собственно говоря, погибли? И, не найдя ответа, вынуждены вернуться обратно в могилы. Такой вопрос задавали себе сотни писателей, режиссёров, миллионы солдат, но так и не нашли ответа. Простым людям война не принесла никакой пользы, только страдания.

В фильме присутствует и сам режиссёр — в виде молодого поэта Жана Диеза. На его примере Ганс показывает, что солдат, прошедший войну, никогда не станет нормальным, что любой, убивавший и сам рисковавший быть убитым, сошёл с ума и не сможет наслаждаться жизнью. И единственное место, где солдат может найти спокойствие — это могила.

10 из 10

Признавая реальность Первой Мировой войны, нельзя, тем не менее, отказывать ей в легендарности. И речь не о блистательных подвигах или проявлениях образцового героизма — они были всегда, в любой войне. Но многие ли задумывались и пытались себе представить, что значит Мировая война? Сражения по всему земному шару, сотни тысяч бойцов, одновременно сходящиеся в схватке, пушки, за день отстрелявшие миллион (!) снарядов по противнику. И над всем этим — увядающие мировые Империи, дающие свой последний бой. Происходит что-то мифическое; настоящая битва титанов, достойная быть воспетой в эпосе!

В 1917 году Абель Ганс увидел смерть своих друзей. Он едва не отравился боевым газом. Его здоровье не выдержало, и уже скоро он был отправлен домой. Однако, этот краткий опыт лишь обострил его желание снять «Я обвиняю!» — фильм, идею которого он разрабатывал в течение всей войны. Он нашел в себе мужество вернуться на поле боя, чтобы снять для своего фильма реальные, непостановочные батальные сцены. Он снимал реальных солдат, зная, что в ближайшие дни, недели, месяцы большая часть из них погибнет. Он неоднократно перемонтировал материал, и сегодня подлинная версия затерялась и стала легендой, которая передается из уст в уста. Фильм о легендарной войне сам стал легендой.

В «Я обвиняю!» реальность и миф едины. Солдат французской армии ведет в бой их древний народный галльский дух; в самом бою над их спинами то ли парит, то ли отплясывает смерть; мертвые поднимаются с поля битвы — с того самого места, где взяла их смерть — и возвращаются в родные деревни Прованса. В этом нет ничего странного: события подаются через особое, эмоциональное восприятие главного героя — молодого поэта Жана Диаза. Где еще, как не в сознании Творца война может предстать смешением фантастического и реального, но всегда кошмарного? В определенной мере, Диаз является альтер-эго самого Ганса.

Однако, режиссер никогда полностью не идентифицирует себя с главным героем, четко сознавая его функции как персонажа. Молодой поэт — это проводник, рассказчик. Он вводит зрителя, как Вергилий вводит Данте в ад, в мир борьбы, он показывает ужас военных действий, он комментирует — и комментарий его неизменен: «Я обвиняю!» При этом Диаз, безусловно, остается и действующим лицом, двигающим вперед сюжетную основу фильма. Он сам подает прошение перевести его в действующую армию, он сам исполняет приказ, отданный мужу девушки, в которую он влюблен, тем самым наверняка спасая его. Он своим рассказом призывает дух галла. Он собирает жителей деревни вместе, чтобы они держали ответ перед своими павшими родными. Герой одновременно и показывает конфликт, и сам в нем участвует — прием для 1919 года невиданный!

Не стоит забывать: речь идет о конфликте поистине эпическом, как нельзя достойном немого кино — противостоянии любви и ненависти в самых ярких их проявлениях. Кто-то назовет образы Ганса излишне пафосными, кто-то — чересчур мелодраматичными, однако их выразительная сила все равно остается неоспоримой. В первой части войне противопоставляется любовь двух мужчин к одной женщине; и кульминации это противостояние достигает в жутком и абсурдном финале, когда посреди кровопролитного боя Жан и его соперник Франсуа сидят в окопе и вспоминают милую им обоим Эдит, в то время как на заднем плане поднимается дым и падают трупы. Вдруг в это крохотное царство любви грубо вторгается посланник ненависти — убитый солдат, чьи ноги падают Франсуа на плече. Но он лишь продолжает говорить, поглощенный своей любовью…

Насилию противопоставляется и любовь сына к своей матери, когда Жан готов «забыть о своем здоровье, но не о сыновьем долге» и возвращается домой, чтобы в последний раз прочесть над кроватью милой старушки свои «наполненные светом стихи». Буквальный, получивший физическое воплощение в образах героев конфликт насилия и любви следует дальше: Эдит, изнасилованная немцами и родившая дочь, сталкивается с гневом вернувшегося в увольнительную Франсуа, которому Жан противопоставляет свою любовь — и к невольной матери, и к нежеланной дочери — тем самым спасая обоих.

Через призму этого конфликта финальная сцена с явлением мертвых к живым особенно поразительна. Противостояние любви и ненависти выходит за рамки образов фильма. Мертвых уже забрала война, поэтому они призваны лишь с одной целью: узнать, насколько сильна ответная любовь тех, кто остался жив. Совершенно очевидно, что это вопрос не только к персонажам, но и к зрителям. И выжившим на экране Ганс не оставляет шанса на оправдание.

Но что сам Жан Диаз? Конфликт происходит и внутри него самого: он — пацифист, воспевавший в поэме солнце и мир — вынужден сражаться ради своей страны и своих любимых. Да и что есть его «Я обвиняю!», как не проявление ненависти — ответной реакции на мир, в котором ненависть царит? Поэт не находит разрешения борьбе в самом себе и сходит с ума от всех ужасов войны; теряет в себе человека, существо из реального мира, и становится в некотором смысле посланником смерти, что позволяет Жану сыграть свою роль во встрече мертвых с живыми. Любовь в нем сокрушена -исполнив свои обязанности перед павшими, он возвращается к себе и рвет на части порождение своей человеческой любви — свою поэму, которую он читал своей матери и которая в образной системе фильма прочно с ней ассоциируется. Как это преподносит титр, «солдат в его душе убил поэта; и он хохотал над тем безумцем, что когда-то писал поэмы о мире, наполненном сладостью жизни».

Сломленный Жан Диаз и мир видит сломленным. Зеленые луга с речкой вдали превращаются в изрытую воронками снарядов грязь. Солнце заволочено темным дымом. А свет от него — лишь одинокий луч, проходящий через окно и освещающий лицо Жана Диаза, на котором тускло блестят черные глаза. Продолжая посылать солнцу, своему прежнему божеству, обвинения и проклятья, сломленный поэт все ниже опускается на землю, чтобы уже не подняться.

И вновь в дело вступает легенда. Что дальше? Каков финал, который видел Ганс? Торжествует ли ненависть, в конечном счете уничтожившая Жана Диаза, или же солнце, воплощенная любовь, в другой версии фильма непоколебимо финальным кадром освещает зеленые луга — не траншеи — и тонким лучиком проникает даже во мрак обители погибшего поэта?

Легенды никогда не смогут дать ответа на такие вопросы. Легенды продолжает жить. Так и Абель Ганс прожил достаточно долго, чтобы застать и последствия войны, и суждения о ней, и очередные новые версии своего «Я обвиняю!» Возможно, он смог ответить для себя на оставленный монтажом открытым вопрос. Или же смог вовсе не отвечать на него — на это, как ни крути, требуется особое мужество.