Гольциус и Пеликанья компания (2012)

Великолепно. НАСТОЛЬКО многогранно, что невозможно в одном отклике передать уважение, поклонение, восхищение.

Какими же нас создали? Сначала думаем, а потом делаем? Или расплодились во всём многообразии сексуальных предпочтений, а затем, начали думать?

Вращающаяся сцена (театральные подмостки) — можно увидеть происходящее со всех сторон и заказать за вознаграждение исполнительных лиц. Любимое изобразительное искусство в отборе создателя фильма. Обнажение актеров — как это реально сложно сделать, чтобы получилось художественно. Авторская смелость в прочтении заветов. И, конечно же, танец Саломеи — никогда и никому не даст покоя воплотить текст в живую или картинку.

В 1590 году знаменитый голландский гравер Хендрик Гольциус обращается за спонсорской помощью к маркизу Эльзасскому с намерением открыть в Кольмаре типографию, которая будет печатать иллюстрированные книги разнообразного идеологического направления, причем первые две книги, выпущенные под эгидой Гольциуса, будут вручены в качестве презента самому Маркизу. Дабы еще больше убедить того в праведности финансовых вложений, Гольциус с соратниками решает представить на подмостках личного театра Маркиза шесть эротических спектаклей по сюжетам Метаморфоз Овидия и ветхозаветных притч.

В то время как датский гений сумрака и провокации Ларс Фон Триер только приступал к работе над своей псевдопорнографической «Нимфоманкой», самый неординарный режиссер Великобритании, эстет и художник Питер Гринуэй в 2012 году наконец-то выпустил на экраны свой, пожалуй, наиболее выстраданный и желанный на протяжении многих десятилетий фильм «Гольциус и Пеликанья компания», рассказывающий наиболее интересные и необычные детали биографии знаменитого голландского гравера Хендрика Гольциуса, давним поклонником творчества которого Гринуэй является давно.

Данная лента, представленная в свое время всего лишь на двух крупных международных фестивалях в Нидерландах и Сиэттле и определяемая ее создателем как порнографическая, одновременно отсылает к нескольким значительным творениям Питера Гринуэя; фильм стал второй частью негласной дилогии о художниках, начатой «Тайнами Ночного Дозора» 2007 года, посвященным Рембрандту(с точки зрения палитры, «Гольциус и Пеликанья компания» выдержан в холодной манере гравюр самого автора, так же, как и «Тайны Ночного Дозора» есть не больше, чем оживающие полотна Рембрандта), лента также перекликается с «Книгами Просперо» своей философской тональностью, но также фильм стал неотьемлемой частью созданной Гринуэем мифологии Тульса Люпера, ибо сценарий к фильму метафорично принадлежит не Гринуэю, а его кинематографическому идеалу из «Чемоданов Тульса Люпера». Впрочем, именовать фильм биографическим в разрезе творческих изысканий Гринуэя иного плана не просто тяжело, а невозможно в принципе, хотя первичным сюжетообразующим элементом фильма становятся детали биографии Гольциуса, которые по сути лишь обрамляют основную канву картины, в которой доминируют театрализованные эротические притчи.

Словно отвечая на витающий в воздухе вопрос из веселой английской комедии «Молчи в тряпочку»: «А Вы знаете сколько в Библии секса?», Питер Гринуэй отвечает утвердительным, что знает и там его немеряно. Однако на деле мощный визионер Гринуэй не превращает свой фильм в ворох несвязанных между собой эпизодов пенетраций, иррумаций, девиаций и дефлораций; фильм оказывается не натуралистично-порнографичен, несмотря на наличие нескольких оскорбительно-шокирующих моментов, в которых нашлось место для педофилии, некрофилии и геронтофилии, а духовно эротичен. Каждая из представленных Гольциусом шести историй, по сути шести отдельных глав фильма, в которых кульминация будет увенчана кровью и сексом, булгаковским балом Сатаны и пиром витиевато преподнесенной жести, подана в аспекте надрелигиозном, практически антиклерикальном и бунтарском, но в большей степени психо-сексуальном.

Структурно фильм даже перекликается с вышедшей годом позже «Нимфоманкой», однако, если Ларс Фон Триер предпочел пойти по пути социально-религиозной трагикомедии, то Гринуэй, используя религию как главный элемент идеологического базиса своего полотна, создал впечатляюще насыщенную, драматически яркую и вызывающую, полифоническую историю об искушении и расплате, о столкновении Творца с властью и губительных последствиях этого.

Эти спектакли провоцируют и вскрывают гнойники пороков; Гринуэй будто сам вступает с собой в полемику, проигрывая в контексте историко-биографической костюмированной драмы мотивы «Повара, вора, его жены и ее любовника». Теми же пороками, сокрытыми под анабаптизмом, что и приснопамятный Повар, преисполнен до краев своей натуры Маркиз; изменился фон, но не суть человеческой природы. Человек все так же грешен и ничтожен, его легко заманить в ловушку и унизить. Изгнанный из Эдема, ему не суждено туда более вернуться, и Гольциус, вскрывший пороки своего добродетеля, вынужден бежать, скрываться в густой тьме. И лишь его творения увековечивают все более увядающее величие Человека.

В 1590 году знаменитый голландский гравер Хендрик Гольциус обращается за спонсорской помощью к маркизу Эльзасскому с намерением открыть в Кольмаре типографию, которая будет печатать иллюстрированные книги разнообразного идеологического направления, причем первые две книги, выпущенные под эгидой Гольциуса, будут вручены в качестве презента самому Маркизу. Дабы еще больше убедить того в праведности финансовых вложений, Гольциус с соратниками решает представить на подмостках личного театра Маркиза шесть эротических спектаклей по сюжетам Метаморфоз Овидия и ветхозаветным притчам.

В то время как датский гений сумрака и провокации Ларс Фон Триер только приступал к работе над своей порнографической «Нимфоманкой», самый неординарный режиссер Великобритании, эстет и художник Питер Гринуэй в 2012 году наконец-то выпустил на экраны свой, пожалуй, наиболее выстраданный и желанный на протяжении многих десятилетий фильм «Гольциус и пеликанья компания», рассказывающий наиболее интересные и необычные детали биографии знаменитого голландского гравера Хендрика Гольциуса, давним поклонников творчества которого Гринуэй является давно.

Данная лента, представленная в свое время всего лишь на двух крупных международных фестивалях в Нидерландах и Сиэттле и определяемая ее создателем как порнографическая, одновременно отсылает к нескольким значительным творениям Питера Гринуэя; фильм стал второй частью негласной дилогии о художниках, начатой «Тайнами Ночного Дозора» 2007 года, посвященным Рембрандту(с точки зрения палитры, «Гольциус и Пеликанья компания» выдержан в холодной манере гравюр самого автора, так же, как и «Тайны Ночного Дозора» есть не больше, чем оживающие полотна Рембрандта), лента также перекликается с «Книгами Просперо» своей философской тональностью, но также фильм стал неотьемлемой частью созданной Гринуэем мифологии Тульса Люпера, ибо сценарий к фильму метафорично принадлежит не Гринуэю, а его кинематографическому идеалу из «Чемоданов Тульса Люпера». Впрочем, именовать фильм биографическим в разрезе творческих изысканий Гринуэя иного плана не просто тяжело, а невозможно в принципе, хотя первичным сюжетообразующим элементом фильма становятся детали биографии Гольциуса, которые по сути лишь обрамляют основную канву картины, в которой доминируют театрализованные эротические притчи.

Словно отвечая на витающий в воздухе вопрос из веселой английской комедии «Молчи в тряпочку»: «А Вы знаете сколько в Библии секса?», Питер Гринуэй отвечает утвердительным, что знает и там его немеряно. Однако на деле мощный визионер Гринуэй не превращает свой фильм в ворох несвязанных между собой эпизодов пенетраций, иррумаций, девиаций и дефлораций; фильм оказывается не натуралистично-порнографичен, несмотря на наличие нескольких оскорбительно-шокирующих моментов, в которых нашлось место для педофилии, некрофилии и геронтофилии, а духовно эротичен. Каждая из представленных Гольциусом шести историй, по сути шести отдельных глав фильма, в которых кульминация будет увенчана кровью и сексом, булгаковским балом Сатаны и пиром витиевато преподнесенной жести, подана в аспекте надрелигиозном, практически антиклерикальном и бунтарском, но в большей степени психо-сексуальном.

Структурно фильм даже перекликается с вышедшей годом позже «Нимфоманкой», однако, если Ларс Фон Триер предпочел пойти по пути социально-религиозной трагикомедии, то Гринуэй, используя религию как главный элемент идеологического базиса своего полотна, создал впечатляюще насыщенную, драматически яркую и вызывающую, полифоническую историю об искушении и расплате, о столкновении Творца с властью и губительных последствиях этого.

Эти спектакли провоцируют и вскрывают гнойники пороков; Гринуэй будто сам вступает с собой в полемику, проигрывая в контексте историко-биографической костюмированной драмы мотивы «Повара, вора, его жены и ее любовника». Теми же пороками, сокрытыми под анабаптизмом, что и приснопамятный Повар, преисполнен до краев своей натуры Маркиз; изменился фон, но не суть человеческой природы. Человек все так же грешен и ничтожен, его легко заманить в ловушку и унизить. Изгнанный из Эдема, ему не суждено туда более вернуться, и Гольциус, вскрывший пороки своего добродетеля, вынужден бежать, скрываться в густой тьме. И лишь его творения увековечивают все более увядающее величие Человека.

9 из 10

Чем выше эротика, тем ниже эрекция

Признаться, два часа я только тем и занимался, что боролся со сном. Чем занимались оставшиеся четыре зрителя, сидевшие у меня за спиной, я не могу сказать. Фильмы Гринуэя — это всегда визуальное пиршество для глаз. Но решение сесть максимально близко к экрану на этот раз себя не оправдало. Устав переводить зрачки из угла в угол, я сфокусировался на главном — на том, что было в центре. А в центре по большей части были гениталии. По большей части — мужские, тщательно эпилированные — в духе нового времени — и потому походившие на ёлочные игрушки.

Две юные дивы (чуть ли не старшего школьного возраста), обосновавшиеся на следующем ряду, как-то подозрительно и продолжительно долго молчали, не высказывая никаких суждений, даже шёпотом (а так я бы наверняка хоть что-то услышал). А ведь интересно, что они думали про всё про это? Ну, главным образом, конечно, не про всё, а именно про это? Жаль, что я никогда этого не узнаю — так стремительно они испарились. Первый финальный титр ещё не успел толком вылезти на экран, а их уже и след простыл. «А поговорить?!» — хотелось крикнуть им вдогонку…

Но я их понимаю — сколько же можно мучить себя? Продолжать находиться в этом во всём даже лишнюю секунду не имело никакого смысла. Эстетическое послевкусие было из разряда тех, которые случаются на светских банкетах со шведским столом, где много разнообразной еды, а ты ходишь и пробуешь главным образом то, чего никогда не ел и даже никогда не видел. И вот вдруг натыкаешься на что-то с виду изысканно-необычное, с интригой кладешь это в рот, и понимаешь, что зря это сделал…

Хотя к такому Гринуэю я был, конечно же, готов. Его стиль узнаёшь секунд через 15 после начала. А через 15 минут уже начинаешь страдать от скуки и тут уже можно спокойно уходить. Вот уже лет 15, как Гринуэй окончательно законсервировался — стал вещью в себе. Вещью, которая напрочь игнорирует законы драматургии, а ещё больше законы восприятия. Такой творческий подход и получившийся результат больше напоминают научно-популярное кино (которому, если бы не возрастное ограничение, самое место на образовательном канале), призванное иллюстрировать хрестоматийную классику, в данном случае, например, страницы ветхого завета.

Эротика предстает здесь настолько высокой, что никаких чувств на уровне первой-второй чакр не пробуждается за все два часа. То есть, Гинуэй не дает ни малейшего повода для мастурбации. Поэтому если у вас есть нестерпимое желание вкусить сексуальность исключительно как чистое искусство, то вам непременно следует отправиться в фаллический театр имени Гринуэя. Который теперь уже мало чем отличается от анатомического театра доктора Гюнтера фон Хагенса. И если бы не типично гринуэевские спецэффекты с преобладанием обожаемого им каллиграфического серпантина, то можно было запросто предположить, что режиссёр просто переснимает действо прямо со сцены.

И вот тут возникает парадокс (может быть, главный в этом фильме): эротика — высокая, но обращена она при этом исключительно к порокам — флирту, похотливости, проституции, инцесту, педо- и некрофилии… В основе как бы реальная история, случившаяся в конце 16-го века с голландским гравером Хендриком Гольциусом, от работ которого Гринуэй фанатеет уже лет тридцать. Так вот, этот Хендрик со своими сподвижниками намеревался взять на вооружение нано-технологии — приобрести дорогой печатный станок.

И с этой целью обратился за финансовой помощью к маркизу Эльзасскому. А чтобы убедить маркиза в разумности целевого вложения, Хендрик сотоварищи решили показать спонсору что-то вроде демо-ролика — серию эротических театрализованных миниатюр, воспроизводящих страницы библейского писания. Маркетинговый расчёт оказался очень даже верным: по жизни озабоченный маркиз, побывавший в течение шести вечеров-представлений в роли либертианца и тирана, не остался равнодушным к такой рекламной кампании.

Актёры у Гринуэя, как всегда, демонстрируют отвагу на грани эксгибиционизма: гениталии предъявляют непринужденно и в то же время с каким-то вызовом (типа: да, я, может быть, и не Рокко Сиффреди, зато самим Гринуэем ангажированный). И если надо быть ёлкой на этом празднике чужой сублимации, то ноу проблем: сыграют всё, что ни попросят. Так их, наверно, и учили в студии при шекспировском королевском театре.

Самому Гринуэю, в отличие от своего героя, Гольциуса, уже не нужно прогибаться и заискивать перед меценатами: «фамильный бренд» обеспечил ему инвестиции в два миллиона евро, из которых вернулась пока самая малая толика, поскольку Россия остаётся пока единственной страной, отважившейся выпустить этот фильм в прокат. А следующей «жертвой» британского режиссёра должен стать Иероним Босх, к 500-летию которого Гринуэй готовит свой новый проект.

Биографические драмы в большинстве своем тяжеловесны и неповоротливы. Грубая приверженность байопиков традиционным линейным формам и монашеской скромности в выборе средств художественной выразительности сводит к минимуму интерес к фильму задолго до его выход на экран. Эту предвзятость трудно победить. Сама индустрия породила в нас это предубеждение.

Внутри человеческой культуры отношения различных индустрий весьма забавны. Индустриальная музыка и музыкальная индустрия всегда были и всегда будут невозможно далеки друг от друга. Во всем: от звучания до целевой аудитории. Одна живет в сердце машины и говорит со зрителем машинным языком, вторая окарамеливает шелест заводов по производству тысяч псевдосолнц компакт-дисков приторными скандалами и вымученными сплетнями. Исследование звука противостоит пустой эпатажности. Гага десятой свежести в открытом бою проигрывает богатству минимализма и шумов, рожденных в лабораториях саунд-дайверов.

Фильм Гринуэя презабавно вписывается в это противостояние. Кинематографический индастриал и его радикальность используемых форм проверяет пределы человеческого восприятия, обрушивая с экрана в зал многослойное изображение, кишащее рукописными текстами, обнаженными телами актеров в сладострастном соитии и средневековыми гравюрами на библейские темы. Драма, как художественная форма, уходит на второй план и личность Гольциуса через шестичастный рассказ о создании одной из его книг эксплицирует нам согласие Гринуэя с возможностью объединения индустрии и индастриала.

При всей близости этих двух понятий объединить их крайне сложно. Изначально одной из идеологических предпосылок рождения индастриала была сама индустриальная революция, бурный промышленный рост, заставивший художников задуматься о роли искусства в эволюционирующем обществе. Скорость и масштабы производства актуализировали новые каноны создания штучного медийного продукта. В определенный момент уникальность перестала быть критерием качества. Количество проданных копий захватило умы большинства. Те немногие, кто остался верен акту творения, оказались в подполье.

На тему возможного сближения первых и вторых Гринуэй размышляет через Гольциуса. Любой из них сам стоит на периферии. Пограничная зона опасна, но тем и интересна. С этим миром интересно сражаться, победа над ним стоит немало, не меньше стоит и поражение. Прибегая к грубым, но точным штукам, напоминающим хлесткий стиль Рабле, Гринуэй подобен гримдарковскому экскурсоводу в музее содомии и компромиссов, на которые вынужден идти художник ради банального выживания.

Попрание современных святынь через порнографическое исследование не чего-нибудь, а самой Библии, заставляет искать для каждого из шести сюжетов аналоги в нашей эпохе. Каждая из более крупных повествовательных и визуальных форм так и просит быть перенесенной в сегодня, здесь и сейчас. Позже, зритель из своего опыта чувственных переживаний выстроит собственную картину. Дефрагментация изображения одной из незначительных сцен прямо указывает на необходимость поиска решения для этой кинематографической загадки в исследовании толщи нестандартных фильмических техник и многослойного монтажа.

Отождествлять Гринуэя и Гольциуса можно вполне уверенно. Оба они обращаются к новой для них теме, оба исследуют новые для себя и своей сферы деятельности состояния. Весь набор артистов, женщин и ремесленников из пеликаньей компании последовательно выходит на сцену и задает неопределенный вопрос, оставляя впоследствии завуалированный ответ-полузагадку, рожденную во имя собственного истолкования, ради спора вокруг нее.

Не забывая о каноне, Гринуэй в ста восьмидесяти тысячах эстетически безупречных кадров демонстрацией умеренной телесности вулканизирует уже казавшуюся бесплодной отраслевую пустыню рассказом о компромиссах средневекового порнографа в декорациях заброшенного промышленного комплекса — и вряд ли можно найти более подходящее место для размышлений о блеске и нищете индустрии.

Многие элементы фильма допустимо выносить за его пределы. Более того, это необходимо, неслышимый призыв к такому действию прямо считывается в нужных местах. Сама кинематографическая данность фильма умоляет об этом. Все, от, лишь на первый взгляд, примитивной игры слов, уравнивающей Бога и совокупление, до технологически совершенных средневековых спецэффектов. Экскурс в глубины средневековой около-библейской живописи просто повод задуматься. Не так важно, хорошо это или плохо, само по себе осквернение божественных тотемов большинства и постановка своей жизни на кон в порыве расшевелить сонные массы попросту опасна. Теологические споры, заканчивающиеся унижением и кровопролитием точно обрисовывают современную ситуацию с некоторыми бунтарскими панк-формированиями задолго до их появления. Искусство, смелость, непокорность и дерзость всегда взывают к верности. Идеологический адюльтер постыден в своей публичности. Обнажение половых органов в фильме об этом — искусство.

Не являясь знатоком творчества Гринуэя, не претендую на всестороннюю оценку, остановлюсь лишь на том, что мне интересно.

Есть ли границы для иронии Гринуэя? На мой взгляд, нет ничего в этом мире, что он посчитал бы священным и не подлежащим насмешливому рассмотрению. Искусство продажно по определению: иначе творцам не на что будет жить. Значит, честное искусство не имеет права этого смущаться, а должно откровенно распалять низменные страсти человека: это условие выгодной продажи. Всякие нравственные ограничения — предрассудки, которые человек, занимающийся искусством, должен переступать без малейшего смущения, а всякие разговоры об облагораживающей роли искусства — нонсенс: как может облагораживать ниаболее подверженный страстям, ведь если он им не подвержен, он и сыграть ничего не сможет.

В сфере человеческих оценок и суждений всё абсолютно относительно. О любом поступке можно рассказать с пафосом, а можно иронически, и тогда история Лота и его дочерей или Иосифа и жены Потифара выглядит как преступление, нарушение всех мыслимых норм или как жертва, подвиг самоотречения во имя продолжения рода человеческого или ещё чего-то. Всё зависит лишь от мастерства интерпретатора, а им и выступают искусство, религия, искусствоведение. При этом живое растление искусством несравненно сильнее благородного трёпа религии, деятели которой и сами не устоят против соблазна. Столь порочна природа человека, ну а если Бог хотел чего-то иного, надо было иначе создавать, теперь предъявлять претензии поздно.

Что может избежать осмеяния? Власть? Ха-ха, ею так просто манипулировать.

Любовь, верность? Всё имеет свою цену и если не продаётся сразу, то набивает себе цену, или ещё не нашло благородного оправдания своего поступка. Откуда оправдание? А разум на что? Гринуэй вовсе не идеализирует своё любимое орудие. Как миленький служит, конечно, в подчинении, но при этом какая радость видеть весь этот жизненный цирк без прикрас, остреньким скальпелем иронии снимать одёжки с того, что претендует на возвышенные побуждения.

Жалуются, что Гринуэй не смог сделать свой фильм эротичичным, что он не возбуждает. Претензии не по адресу. Искусство, обращённое к интеллекту, не может возбуждать. Это всё равно что упрекать верблюда в том, что он не так грациозен, как лань: «И знал только Бог седобородый, что это животные разной породы» (за точность цитаты не ручаюсь). Ну как же было верить Гринуэю, что он снимает средневековый порнофильм?! Посмеялся старичок, тем более знал: порнографов много, а он такой один. Опять же, ирония над тем, что продавать-то надо. А главное Степень порнографичности зависит не от поз, а от намерений автора: и Мадонна может вызывать эрекцию. Гринуэй против любых ограничений: можно показывать абсолютно всё, важно для чего.

Хорошо, а для чего снят фильм и для чего его смотреть? Мастерство? Несомненно. Гринуэй любуется тем, как он умеет, изобразительное мастерство, разнообразие средств, приёмов и т. д. Смотришь — как идёшь по галерее. А главное? Только разрушать, но надобно же и строить? Что строит Свифт? Уайльд? Шоу? А если через пролив — Вольтер? Гриуэй лишь присоединяется к вечно зелёной традиции, к сожалению, при нашем климате не слишком распространённой: традиции интеллектуального искусства. Есть обаяние ума. Он разрушает предрассудки, он учит не только смотреть (смотрит и бык), но понимать и часто понимать то, что стремятся скрыть. В наше время всеобщей демагогии протирать глаза и ум такими фильмами весьма полезно.

10 из 10