Приговоренные пожизненно (2008)

Практика пожизненного заключения как высшей меры наказания в России не такая уж и большая. После долгого перерыва её вновь начали применять лишь в 90-е годы, советская пенитенциарная машина особо опасных преступников просто уничтожала, а машина сталинского образца — и не только опасных. Сегодняшний контингент пяти колоний особого режима, где содержатся бессрочно заключенные — это либо смертники, которые были помилованы, так не получив пулю в затылок, либо те, кого приговорили к пожизненному заключению после введения моратория на смертную казнь. Места с обманчиво поэтическими названиями «Черный дельфин», «Белый лебедь», «Черный беркут», «Полярная сова» и «Вологодский пятак», где сидят в заточении сотни убийц, насильников и террористов посетил российский документалист, мастер «криминального жанра» Вахтанг Микеладзе. Уникальность работы, которую он проделал, сложно переоценить. В нулевые годы на отечественном ТВ вышло немало материалов о преступности. Над «Криминальным детективов», одним из сериалов на эту тему, работал и сам Микеладзе, но в отличие от подавляющего большинства своих коллег, он и журналист Юрий Краузе не остановились на этом и благодаря творческому союзу создали своеобразную дилогию: после привычного кровавого преступления, которыми пестрили (да и сейчас пестрят) программы передач, они обратились к теме наказания. Высказываний на тему пожизненного заключения крайне мало. Если в тех местах, вопреки известному выражению очень отдаленных, и появляются журналисты, то об увиденном в лучшем случае выйдет короткий репортаж. На этом фоне уже и не удивительно, что один из немногих полнометражных фильмов о тех, для кого тюрьма стала последним пристанищем, снял не отечественный кинематографист, а британский журналист Марк Франкетти. Российских же исследований, сравнимых с «Приговоренными пожизненно», просто нет.

Многосерийная лента Микеладзе использует в своем арсенале важнейший инструмент — сочувствие. Автор возвращает зрителя к истинному пониманию этого слова. Сочувствовать не означает простить, пожалеть или оправдать. Это значит почувствовать то же, что чувствует другой человек. Собственно, и другого способа понять тяжесть наказания не существует, можно лишь примерить на себя те условия, в которых содержатся изгнанные из нормального общества. Раз за разом, серия за серией, монотонные кадры: заключенный крупным планом, отвечающий на вопросы, привязанный к стулу с наручниками на руках, каменные коробки три на четыре метра, где содержатся по двое-трое зэков, а из всей обстановки только нары, скамейка и пара полок, больше ничего. Жизнь в клеточку здесь имеет прямой смысл: на бесконечно далекий внешний мир, сжавшийся до крохотного кусочка неба, теперь можно смотреть только сквозь решетку: 23 часа в сутки в камере и час на прогулке — в такой же камере, только на открытом воздухе. Чудовищная скудность, полная изоляция, ужасающая замкнутость и безысходность ощущаются почти физически — настолько режиссер сосредоточен на быте, деталях, особенностях этих мест. Рискуя показаться банальным, всё же надо сказать: если можно представить себе ад на земле, то он будет выглядеть именно так. Медленное, чрезвычайно медленное угасание, минута за минутой, час за часом, день за днем, год за годом и так — до конца жизни, хотя жизнью это назвать уже трудно. Смерть в рассрочку, как часто говорят о своём существование сами зэки, вернее всего описывает суть происходящего.

Оценка чудовищным деяниям оказавшихся в клетках извергов здесь не дается просто за ненадобностью. Это тот случай, когда сухая констатация фактов говорит сама за себя, когда можно просто прочитать табличку с описанием преступлений на двери камеры. Один убивал людей, лепил из них пельмени, ел их сам и угощал своих знакомых. Другой сжег заживо несколько человек, вспорол живот беременной жене и искромсал плод. Третий похищал детей, пытал, насиловал и убивал их. К этому и добавить нечего, и комментировать излишне. Цинично звучит, но это не так уж и важно, что натворили герои сериала, руки-то у всех в крови, исключений нет. Вопрос в другом: до каких пределов человек может сохранить свою целостность, ощущать себя как личность, отличаться от животного? Один из лидеров «нового немецкого кино» Вернер Херцог этим же вопросом задавался в документальной работе «Земля тишины и темноты», где речь шла о слепоглухих людях. Лишенные самых главных органов чувств, эти люди пребывают в настолько специфическом мире, не похожем на наш, что встает вопрос, насколько их жизнь вообще можно считать жизнью человека и насколько сильна должна быть тяга к этой самой жизни, если некоторые из них сумели адаптироваться даже к таким условиям. Приговоренные пожизненно видят и слышат, но лишены свободы даже в мелочах: днем нельзя лежать, ночью — сидеть, каждый шаг, каждое движение, каждая фраза регламентированы. В обоих случаях, и у Херцога, и у Микеладзе, предел человеческих страданий настолько велик, что объять его крайне сложно, но оба автора приближают зрителя к этому пределу настолько, насколько это вообще можно себе представить. В одном случае целый мир превращается только в набор прикосновений, в другом — схлопывается настолько, что радостями становятся лучик солнца, пробившийся с воли или птица, на мгновенье подлетевшая с другой стороны густой решетки.

В документальном кино отступать некуда, привычное «в жизни всё равно страшнее» здесь не работает, потому что это и есть сама жизнь и страшнее или радостнее неё уже нет ничего. Именно эти руки убийцы в кадре кого-то душили или резали, именно этот человек никогда не выйдет больше за пределы четырех стен. Камера бесстрастно фиксирует на пленку самые драматичные события. Здесь и те, кто попал сюда совсем молодой, чуть-чуть за 20, и даже отец с сыном, долгие годы сидевшие в одной камере и которых теперь разводят в разные места. Это больше, чем просто съемка — запечатлеть последний взгляд и удаляющиеся шаги людей, которые скорее всего никогда друг друга больше не увидят, находясь всего в несколько десятков метров. Обитатели таких колоний в большинстве своем уже не нужны ни родственникам, ни себе. И смерть их, отмеченная безо всяких ритуалов, будет означать наконец уже полное забвение: безымянная табличка, воткнутая в землю без имени и без креста среди дикого безмолвия тюремного кладбища и суровой природы. Наверное, справедливо, но от того не менее страшно.

9 из 10