Ночь морковок (1998)

Мне часто снится отель ПГИ. Во сне я принадлежу ему. По какой-то странной прихоти я его часть, но я вне его. Я могу всего лишь наблюдать, но почти наверняка никогда не попаду внутрь. Я чувствую его пульс, ощущаю холод его постояльцев, обрекших себя на добровольное одиночество, вижу едва уловимые связи, соединяющие причудливые комнаты-клетушки. Он живой. Причудливая неповоротливая биологическая махина, устроившая в своем жутковатом брюхе суп существ. Ошибка эволюции, жертва зашедших в тупик генетических трансформаций, уродливая усмешка здравого смысла. Абсолютно мистическое место.

Прийт Пярн не умеет рисовать. Он биолог по образованию. Однако этот факт ничуть не мешает ему быть аниматором с мировым именем. Отказавшись от формы, он очень тщательно работает над содержанием. Своеобразные каракули выстраиваются в стройные ряды карикатур, за каждой из которых стоит своя сложная история. «Ночь морковок» — своеобразная буффонада, выполненная в привычном для Пярна минимализме. Наполненная метафорами и едкой сатирой анимационная лента кажется жутким сюрреалистичным кошмаром. Этот кошмар разваливается на куски в попытке ухватиться за спасительную ниточку узнаваемости отдельных личностей и предметов. Попытайтесь расчленить картинку и окажетесь в привычной ловушке Пярна. Его ленты нельзя разложить на простые элементы, расщепить на элементарные частицы. Это единый организм, и поставить диагноз возможно лишь при полном осмотре. Мультфильмы Пярна больны изящной логикой. И «Ночь морковок» в этом плане не исключение.

При всей сложности восприятия хаотичного потока образов и знаков, «Ночь морковок» достаточно проста. Она относится к так называемому «единоличному» периоду в творчестве Пярна — времени, до его знакомства с будущей супругой Ольгой. Этот период характеризуется повышенной рациональностью. Сознание расшифровывает фрейдистские символы, но не ударяется в бессознательное, иррациональное, чувственное (столь свойственное женскому началу Ольги). Границы снов явно очерчены и не переплетаются с реальностью отеля. Маски, коротающие свои дни здесь, слишком индивидуальны, чтобы их можно было примерить на кого-нибудь другого. Мифы явственны, а страхи перед технологическим генезисом понятны и доступны. Михаил размазывает по лысине пятно кетчупа, ненастоящая белая зебра Майкл — разваливается на части при каждом шаге, толстяк Гельмут — мечтает о великом падении, сиамские близнецы Борис и Билл веселят публику, а Великий Виолончелист боится трех заветных букв КГБ. Исторические личности при политике, спорте и шоубизнесе при всей схематичности слишком ярки, чтобы их имена удалось спрятать за тщедушными тельцами рисованных уродцев. И тогда ПГИ становится больше, чем просто отелем.

ПГИ — чудовищная утопия, наделенная извращенным обаянием. Это жуткий организм, развивающийся по своим замысловатым правилам. Все клетки взаимосвязаны, каждая старается вытеснить другую, чтобы завоевать место под солнцем, отчетливо понимая, что единолично в вакууме она существовать не может. И над всей этой несбыточной мечтой восседают кролики, аналог инфернальных сил в эстонском фольклоре. «Дьявол похож на кролика, только уши у него короче». Кажется, именно эту пословицу Пярн выводит в качестве движущей силы своей системы. Кролики создают хаос, они подталкивают андеграунд к заговорщическому шепоту, запускают механизм ликвидации, имитируя легенду о великом потопе, форсируя появление ошибки нулевого года. Но даже кролики не являются абсолютным значением. Великая случайность рушит стройный план, превращая «пушистиков» в морковь, еще раз напоминая о том, что даже самый продуманный план, дает осечки.

Пярн слишком открыто жонглирует словами. В результате, второе дно прорывается сквозь образ, принимая совсем уж дикую форму. Имена героев прописаны на лицах, становясь частью этих лиц. Примитивность рисунка отражает все безобразие происходящего безумия. Эротичность, нарочито грубая, отталкивает, вызывая скорее комический эффект. Вожделение забивается в дальний угол и с полной готовностью капитуляции жалобно машет лапками. Язык эстонской анимации весьма самобытен и живет по жестким правилам. Рациональное давит чувственное, без всякой надежды вырваться из этой порочной изоляции комнат-клеток. ПГИ рушится под своим весом, погребя под собой надежды и мечты.

Порой в моих снах я возвращаюсь в ПГИ. Я хочу прорваться сквозь его преграды, взбежать на верхний этаж, увидеть демонических зайцев. Но это лишь сон. ПГИ давно превратился в музейный экспонат. Тупиковая ветвь развития, которая постепенно осознает свою ненужность. Единственный экземпляр, который не может вернуться к заветной развилке эволюции, а потому должен доживать свой век в молчаливом одиночестве. Там на границе эпох и стилей. Там, где про него почти никто не вспомнит.