Можжевеловое дерево (1990)

«Ведьма-ведьма-ведьма», — раздавался шёпот луговой травы. «Ведьма, ведьма» — вторили ей журчащие струи маленькой речки, ласково баюкающей на своих волнах тело забитой камнями несчастной. «Ведьма!» — грохотало эхо, и горные тролли беспокойно ворочались во сне, поплотнее укутываясь в своё моховое одеяло. Трудно, холодно, жутко было в этом мире Катле. Странно и неспокойно было в нём малышке Маргит. Даже огонь костра не мог согреть сестёр, ведь младшая видела в нём чёрную тень, зовущую в неведомое, а старшая не могла рассмотреть ничего, и страх неизвестности сковывал душу. Приходилось идти вперёд, туда, где нет людей, злых, громких, с факелами в руках. Туда, где можно надёжно укрыться в забвении. Сила женщины в ворожбе, нужно лишь встретить сильного мужчину. А дальше… След зашить в одежду, трижды обойти вокруг, затуманить все воспоминания о прошлом, приковать взглядом, привязать к себе сплетеньем рук, скрещеньем ног. И судьбы совьются в одну, и появится дом, и похоронят тебя под деревом в саду, и никогда твой распухший бледный труп не будут поедать рыбы. И та, другая, мёртвая телом, но ещё живая духом, не сможет помешать. Лети, птенчик, с утёса, твои пальчики никогда не превратятся в крылья, а отец, отведав плоти сына, навсегда забудет о прежней семье.

Братьев Гримм так часто называют сказочниками, что кажется, будто их лингвистическое прошлое почти растворилось в дымке истории. Да и цензура постаралась — старинные предания и легенды, тщательно собираемые Якобом и Вильгельмом по германским землям и дополненные голландскими сказаниями, оказались слишком мрачными для того, чтобы читать их детям. Уже первое издание не избежало коррекции, а в дальнейшем совместный труд редакторов и переводчиков всё больше напоминал усердную работу пластических хирургов — тут отрезать, там прибавить, и чтобы всё красиво и кетгут не торчал. Поменьше кровавых подробностей, никаких «лишних» деталей, а сказки, коррекции слабо поддающиеся, лучше всего сослать подальше, в конец издания, в надежде, что до них так и не доберутся, или не печатать вовсе. Однако Ничке Кин эстетика по-диснеевски гладких историй близка не была, и за потерявшим всякую логичность в угоду сомнительному хэппи-энду рассказом о мальчике, превратившемся после смерти от руки мачехи в птицу и наказавшем свою убийцу ударом мельничного жернова, она увидела нечто большее, чем наивную мораль «детей обижать не рекомендуется».

Заменив мачеху с дочкой на двух сестёр, странствующих в поисках своего простого счастья, Кин предлагает собственную интерпретацию старой сказки, в которой не осталось места таинственным злым духам, толкающим душегубов под руку, да и мистики, несмотря на весь тщательно выстроенный антураж, на поверку оказывается не так уж много. История Катлы и Маргит — это вынужденная дуэль разными видами оружия: слепой веры в придуманный беспроглядный запутанный мир и светлой надежды. Один и тот же знак в глазах каждой из сестёр выглядит совершенно иначе. Там, где Катла поневоле содрогается при виде безжалостного призрака, несомненно, пришедшего забрать у неё всё, что дорого, Маргит видит лишь детский театр теней в лунном свете, забавную иллюзию, которая развеется, стоит только зажечь лампу, а чёрные крылья могут не только принести дурные предзнаменования, но и оставить при взмахе белое пёрышко — весточку от той, которая ушла, кажется, навсегда. Свет младшей сестры способен и затянуть бездонную дыру разочарования в груди умершей матери, и превратить косточки убитого друга в сильный ствол можжевелового дерева, и подарить старшей то, что она изо всех сил отрицает и то, в чём нуждается больше всего — искреннее прощение. В этом мире нет зла безусловного, разум может превратить своего хозяина в чудовище или в человека, а выбор каждый сделает сам, даже если не осознаёт этого.

В морских брызгах, смачивающих обветренные губы неприветливых серых скал, на белом, до боли в глазах, лугу, за мутным стеклом единственного оконца, в гостеприимной жути тёмной комнаты люди кажутся слишком маленькими и слишком чужими, самим себе и друг другу. Колдовство, выплеснутое щедрой рукой в условно исландский пейзаж, переливающееся через край, туманит действительность, стирает границы времён и стран, заостряя зрение и заставляя внимательнее присмотреться к человеческим фигуркам, ищущим, но не находящим. Все они — Йохан, не сумевший противиться внушённому ли чувству, Йонас с накрепко зашитыми шерстяной ниткой губами, Катла, погребённая под жерновом собственной вины, Маргит, напряжённо всматривающаяся вдаль, в главный момент своей жизни рассказывают собственную историю, но герои этих сказок уже мертвы, и главное — понять, кому из них повезло узнать то, что знают птицы, и обрести вожделенную свободу. «Можжевеловое дерево» — песнь об одиночестве, но одним оно ложится на грудь тяжким бременем, придавливает к земле, пробуждая самые тёмные, самые низкие желания, а другим дарит крылья и чистый горизонт.

«Ведьма?» — неуверенно шепнул ветер. «Чудесница, — зашелестела листва выросшего за одну ночь можжевельника. — Девушка, которая лечит раненных в самое сердце птиц».

Сильное кино! Мне кажется, режиссер фильма (она же продюсер, сценарист и монтажер) Ничка Кин своим «Можжевеловым деревом» отдала дань признательности и уважения Ингмару Бергману. Мне так показалось, потому что абсолютно прозрачно просматриваются параллели с «Девичьим источником». Столкновение христианских заповедей и языческих колдовских обрядов… Практически жертвоприношение невинной души и наказание, если можно это так назвать. Противопоставление двух сестер — младшей Маргит, у которой по-настоящему светлая душа, и старшей Катлы, съедаемой страстями, забывшей о том, что такое человечность в угоду своей идее-фикс…

Фильм визуально очень прост, но мощен пейзажами — скалы, море, пронизывающие ветра… Одежда, жилище — тоже все очень лаконично, только самое необходимое, ни одной лишней детали.

И все это выдержано именно в стилистике «Девичьего источника». Очень неожиданным открытием для меня стало, что основа этого фильма — сказка братьев Гримм. Хотя они конечно отличались мрачностью сюжетов, но это… Это реально совершенно недетская сказка. Продирает и взрослого.

Бьорк со своей странностью вписалась сюда идеально, как будто она всю свою жизнь жила в этих фьордах, ходила по этим камням, собирала хворост и носила ветхое рубище…

А мужчина, из-за любви к которому случилось непоправимое — настоящий бергмановский герой, страдающий, скупой на внешние эмоции, но переживающий все внутри..

Вообще, про «Можжевеловое дерево» можно сказать одной фразой — скупо, но мощно. Пожалуй, так.

kinoman88, спасибо огромное за прекрасную озвучку фильма и данную мне возможность приобщиться к настоящему искусству…