Когда святые маршируют (1990)

Фильм этот — не совсем понятная мне история. С одной стороны, почти сказка, добрая, а в финале благостная даже. Однако осадок остается после нее невеселый почему-то.

Был некий музыкальный джазовый коллектив. Модный, талантливый, спетый. Есть намеки и на что-то большее: братство, семья, единение душ, дружба на века, любовь… Потом все рассыпалось в одночасье, раскололось то ли политикой удушающей и произволом властей (резон для тех, кто ищет внешних причин), то ли (как во все века и времена происходит с юношескими отношениями) человеческими слабостями, ошибками, бегом лет, банальным взрослением. Кто-то стал героем, а кто-то просто человеком — без затей, с изъянами. Кто-то поставил жизни условия, кто-то принял судьбу и обстоятельства, не квитаясь с ними, не споря. Кто-то выбрал — бежать, кто-то — ничего не делать, кто-то — бороться. И каждый заплатил за свой выбор согласно его простоте или дерзновенности свою цену — сложил свою музыку жизни так, как хотел, как мог, как умел.

Весь фильм, несмотря на сказочность финала, пронизывают волны обиды и предательства, мести и непрощения (молчанки, бойкоты, гневные речи и взоры, списки претензий, вычеркивания из жизни, отделение чистых от нечистых, правых от виноватых). Причем обида исходит ото всех — севших и не севших, пострадавших и избежавших, спившихся и преуспевающих. У каждого есть претензии к прошлому. Не каждый, правда, готов предъявить их напрямую — минуя других — СЕБЕ.

Этой своей стороной фильм мне показался неинтересным, оттолкнул даже. Так и не поняла до конца, чего ж они ищут, оглядываясь назад, что именно их ведет в этой истории. Неужели только воля Юры Таничева (В. Стеклов), его настырные подталкивания? Собственно, его личность и поступки больше всего зацепили в фильме. За ним следила с пристрастием, испытывая двойственную эмоцию — приятие-отторжение. Он врач, и он же в дни славы джаз-бенда был самым юным поклонником, воспитанным, взращенным, сформированным его музыкой.

Музыку (или сказку) своей жизни мы пишем сами. Любим ее или нет (слушать, играть, дарить…) — другой вопрос. Могли бы написать иную или нет — тоже другой, еще более несуразный, неестественный. У кого хватит смелости и самомнения изменить чью-то мелодию, переиначить, поправить? Меня часто раздражает, когда лезут с подсказками: взял не ту ноту, тянешь ее не так, сильно жмешь или, наоборот, не дотягиваешь, а вот я-то знаю, как надо, дай-ка, так и быть, помогу тебе.

Я есть я. И может ли быть по-другому что-то в моей жизни? Ведь это же я! А по-другому если, не я уже, а я с подсказкой, я с поправками, доработанное чьим-то вмешательством, чьими-то ожиданиями, оценками… Ведь какой бы милой ни была Амели, надо признать, что взятая ею на себя миссия полна самомнения: я ангел и все исправлю, чуток взмахнув крыльями; я волшебник и на вас поучусь.

Герой Стеклова мил и добр, полон дружелюбия, толерантности, но раздражал как раз вот этим амелизмом своим. Да, он Амели, только в медицинском халате и с точным знанием рецептов примирения, прощения, восстановления завершившихся отношений, реанимации притупившейся памяти. Но вопрос: зачем он все это сделал?

Перед нами люди разные совершенно, у каждого своя абсолютно обособленная музыка. В настоящем им вместе не быть и уже не звучать похоже. Да, он поднес прошлое к их лицам. Близко, как треснутое и потемневшее зеркало, до крика приблизил, до испуга, до сожаления и тоски. Показал, что оно всегда будет стоять перед ними (а не позади), будет вечно печальным и любимым, будет постоянно болеть, манить, звать… потому что в жизни не было ничего лучше. Но ведь все это они, скорее всего, чувствовали и до его волшебной скорой помощи.

Думаю, он напомнил им то, о чем они напрочь забыли: их прошлое — ОБЩЕЕ, как единая мелодия, унисон сердец. У них БЫЛО то, что, наверное, реже счастья и любви с людьми случается, — близость, родственность душ и устремлений. Но есть ли в такого рода утрате недобрый элемент преступления, предательства, обиды? Если вникать в общую атмосферу этого фильма, то да, есть. И этим он мне не близок.

Мне была бы ближе история про тонкую, еле уловимую потерю, в которой некого винить, в ней слышен зов не прошлого, а НЕСБЫВШЕГОСЯ. В ней — тревога постоянно ускользающей памяти о себе, каким мечтал быть когда-то, но выбрал жизнь, а не мечту, ноги, а не крылья, простую музыку буден, а не праздничный фейерверк переливов и рулад джаза.