Когда разводят мосты (1963)

Говоря о феномене массового иссякания (либо гнойного разложения) советских талантов диссидентского разлива аккурат в момент наступления истошно призыванной ими свободы, говорим мы, конечно, в первую очередь об Аксёнове. Бесславный творческий конец кумира шестидесятых, последние двадцать (и это как минимум) лет литературной деятельности поражавшего публику разве что гремучей смесью наглости и глупости вкупе с удивительнейшим писательским непрофессионализмом (шутка ли — сдать в печать в качестве окончательного варианта даже не черновик, а какие-то невнятные наброски третьего тома «Московской саги»!), наводили молодых и беспристрастных на откровенно крамольные мысли о том, а был ли мальчик, в смысле, а имелся ли вообще там талант или так, одна сплошная фига в кармане. Однако обращение к раннему, самим автором заклейменному «детским садом» свидетельствует: талант был, и не он один — в начале карьеры «Вася, стиляга из Москвы» славился ещё и недюжинным, настоящими трудовыми потом и кровью купленным словесным мастерством. Причем особенно филигранно это мастерство проявилось в его сценариях — и не столько даже в культовых «Коллегах» или распиаренном «Звездном билете» (натужный эзопов язык последнего — так и вовсе отдает местами наивным цинизмом прыщавого юнца), сколько в относительно скромно прошедшем по экранам соколовском bildungs-киноромане «Когда разводят мосты».

Собственно, тот факт, что наиболее полно аксеновский замысел был воплощен именно Виктором Соколовым, отнюдь не случаен. Смиренный, мало раскрученный Соколов должен войти в историю как гениальнейший аккомпаниатор советского кино, потрясающий «слухач» при корифеях, оставивший в качестве наследия лучшую в мире экранизацию Чехова (если под экранизацией понимать чуткое, без отсебятины, перенесение на экран духа и буквы) и, да простят меня почитатели Шепитько и Лозницы, лучшую киноверсию Василя Быкова. В сотрудничестве Соколова с Аксеновым первая скрипка опять была в руках сценариста. И сценарий «Когда разводят мосты» подкупает уже названием, удивительно ёмко вместившим в себя время и место, почву и судьбу, Трифонова и Пастернака, утро жизни, утро года и час, когда утро встает над Невой, рассветную романтику юности (корабелы, капитаны, ветер дальных странствий) и прозу жизни с ее сухогрузами, тянущими в ночи по Неве нефть, металл и лес. Развод ленинградских мостов у Аксенова — это иллюзия развода возвышенного и низменного, поэзии и обыденности, праздника и будней, и — иллюзия возможности ухитриться как-нибудь остаться на солнечной, свободной от скучной рутины стороне на всю свою молодую жизнь.

Сам автор, по крайней мере, именно этого требовал от пусть и обидевших поначалу, но потом таки вскормивших (если не откормивших) его страны и народа — в шестидесятых ещё с оттенком просительности, далее — всё более и более нахраписто. Валерка, его протагонист из «Мостов», покуда только надеется и жаждет, причем жаждет не подвига, как пристало бы сыну фронтовика, и даже не личностной реализации, подсказываемой всей логикой эпохи «смелых и больших» людей, а — вот ведь крамола! — банальных радостей земных: путешествий, статусной работы, бабс. Тут некое развитие, с вульгаризацией и профанацией, Кавалерова, главного героя «Зависти» Олеши, оправдывающего собственную бездарность и лень нытьем в таком примерно роде: «Я хотел бы родиться в маленьком французском городке, расти в мечтаниях, поставить себе какую-нибудь высокую цель и в прекрасный день уйти из городка и пешком прийти в столицу и там, фанатически работая, добиться цели. Но я не родился на Западе…» Разница лишь в том, что Аксенов, в отличие от Олеши, максиму «В нашей стране дороги славы заграждены шлагбаумами» уже тогда, в шестьдесят втором, воспринимал с публицистической буквальностью, той, по мнению Фридриха Горенштейна, что и сгубила отечественную литературу.

Новаторство и «шестидесятничество» Аксенова в «Мостах» выразились, главным образом, в том, что беспардонность желаний едва оперившегося (но уже подчернуто половозрелого) юнца, ровным счетом ничего из себя не представляющего (провалил физику на экзаменах в Мореходку, просадил деньги, вырученные за часы — родительский подарок — на дела, пардон, кобелиные, к настоящей работе — не способен, оценить адекватно окружающих — не способен), — находит у него если не сочувствие (до этого тогда даже и Василий Павлович ещё не договорился), но понимание. Драматический приём столкновения героя с карикатурой на него же лет этак через — прямо-таки трогательно щадящ. С девицами, что от щедрости душевной либо в душевном же смятении дают протагонистам (ах, Аксенов, ах, проказник!), но чистоту своих помыслов не соблюли, замутив их аналогичными мечтами о красивой жизни, платьях-духах-танцульках — наш автор не церемонится. В хорошенькие головки Инги из «Мостов» или Галочки Бодровой из «Звездного билета» прозрение приходит лишь ценой комсомолкина стыда, несостоявшегося замужа, поруганной, покореженной женской судьбы — когда то есть ничего уже по-настоящему не поправишь. Их бросают, о них вытирают ноги — а по Валерке уже вздыхает балеринка из Мариинки, свежий ветер треплет чуб, Мореходка ждет через год — ничего не потеряно, не исключая и самого гламурного варианта…

Справедливости ради стоит отметить, что в нормальных рабочих условиях всё потакание хотелкам в ущерб совести и профессионализму у Аксенова прошло бы вместе с прыщами. Но его развратили мировая общественность и родимая либеральная клака, что, почуяв нужный душок, пошли благодарно внимать любому его антисоветскому вспуку, вне зависимости от художественной ценности оного. При таком раскладе деградация дара и утрата писательского чутья были Аксенову гарантированы. Режиссер же Соколов, не получивший за всю свою жизнь ни объятий, ни лобзаний, ни настоящего признания, продолжать расти над собой и продолжал снимать, причем снимать в тематико-стилистическом диапазоне удивительной широты и неизменно безукоризненно качественно. Как тут не вспомнить нехитрую мудрость Татьяны Бек: «Мой внешний мир с одной читальней, троллейбусом и телефоном завидовал дороге дальней, лесам глухим, морям бездонным! Не знала я, что суть не в этом, что дух, невысказанный, пленный, и был бескрайним белым светом, огромной маленькой вселенной» ?