Чудотворная (1960)

«Будь готов! — Всегда готов!». Этот девиз вполне устраивал пионера Родьку и оптимально вписывался в систему координат десятилетнего мальчика. Особенно если «всегда готов!» означало не только и не столько стремление следовать заветам товарища Ильича, но и желание простых детских приключений и забав. Построить почти-как-настоящий деревянный самолёт и выписать на его борту красками гордое имя «Ракета», залезть на крышу колокольни заброшенной церкви, чтобы попробовать прыгнуть с самодельным парашютом, найти клад… Впрочем, с последним можно было бы поспорить, ведь под сокровищами дети и взрослые понимают абсолютно разные вещи, в этом Родьке пришлось убедиться на собственной шкуре. Но кто же знал, что полусгнившая доска со странным портретом окажется древней иконой, кто же знал, что при виде этого странного лика полусумасшедшие бабки рухнут на колени и начнут бить земные поклоны, кто же знал, что неинтересная на первый взгляд находка изменит жизнь мальчика на сто восемьдесят градусов, заставив задуматься над совсем не детскими вопросами и совершать далеко не детские поступки… В самом деле, уж лучше бы в той яме был неразорвавшийся снаряд.

Есть что-то фицджеральдовское в манере Владимира Скуйбина заострять зрительское внимание на некоторой кукольности, нарочитости рассказываемой истории. В «Великом Гэтсби» глаза Бога, печально взирающие на жизнь во всей её пакости, сияли с рекламы оптики доктора Эклберга, в «Чудотворной» Господь наблюдает за происходящим уже лично. Его жёсткий, мрачный взгляд преследует зрителя вместе с героями на протяжении всего хронометража картины, отслеживая все эпизоды существования, и каждый крупный план найдённой Родькой иконы будто подчёркивает всю условность разворачивающейся драмы. Как будто и нет Жеребихи — помешанной Родькиной бабки, и отвратительной в своей покорности Варвары, матери мальчика, и приторно сладкоречивого отца Дмитрия, и идейной учительницы. Тяжёлые веки, чёрная радужка без зрачка, сюрреалистически белые (после стольких-то лет под землёй) белки и не надо быть святым или хотя бы просвещённым, чтобы понять читающееся в этих глазах послание: «Эта история — всего лишь пример. Вы же умеете учиться на чужих ошибках?»

Учиться — это, конечно, замечательно, но вопрос в точке отсчёта. Для деревенских неграмотных старух, превративших православие в культ, а затем и в секту, всё зиждется на отчаянно насаждаемом страхе перед Богом. Господь в их представлении скорее напоминает всадников Апокалипсиса: он всемогущ, и поэтому по определению страшен, длань его карающая, любой, единожды оступившийся, непременно сгорит в геенне огненной. К Библии всё это, разумеется, отношения не имеет, но сектантки упиваются своим самозахваченным правом учить истинно верной, в их понимании, жизни, поэтому не грех и ребёнка избить за то, что крест носить не хочет, и замахнуться топором на внука, посмевшего тронуть священную реликвию. У Прасковьи Петровны, учительницы Родьки, подход иной, идейный, не лишённый, однако, здравого смысла. В фразе «храни, Господи, раба Божиего» ключевым она считает слово «раб», и, как истинная коммунистка и, по совместительству, сеятельница разумного, доброго, вечного, всеми доступными способами борется против эксплуатации человека, при этом сущность эксплуатирующего значения не имеет. За всей этой праведной борьбой обе стороны умудряются тотально игнорировать виновника мрачного торжества и главный приз соревнования — десятилетнего мальчишку, поневоле очутившегося меж двух огней. Его жизнь, ещё недавно такая простая и понятная, обросла нелепыми символами и чуднЫми обрядами, насквозь пропиталась ужасом перед непонятным. Нулевой километр оказался потерян, а оси координат переплелись между собой, так что даже любимая математика оказалась бессильна.

Этот фильм мог бы превратиться в классику мирового кинематографа, глубокую драму о проблеме нелёгкого выбора и поиске себя, историю о несломленном духе и победе, пусть моральной, младенца, того самого, чьи уста глаголют истину, над закостеневшими в своих стереотипах взрослыми, если бы не панический страх режиссёра. Прежде всего, перед властью, могущей счесть картину недостаточно идейной. Поэтому появились и искусственно создаваемые различия между религиозными — а значит, сумасшедшими — деревенскими жителями и партийной — а значит нормальной и адекватной — учительницей, и невнятный финал, лишённый какого-либо авторского высказывания и оставляющий условное добро условно победить в условной схватке. Как будто испугавшись — не то цензуры, не то длани карающей — Скуйбин скукоживается, прячется в раковину, оставляя своих персонажей самих разбираться в том, что они натворили. Желание высказаться громко и ясно оборачивается плевком в вечность. «Прогнуться под изменчивый мир — всегда готов!» Но стоило ли?