Белые нити водопада (1933)

Вечером любимица публики стоит на сцене в окружении водных струй. В светлом кимоно, уже не юная, ещё не зрелая, стройная, лучезарная, она похожа на одну из водяных нитей, извергающихся из сосудов в её руках. Ночью — гуляет у моста, вспоминая мальчишку-возницу, вспыльчивого недотрогу, рыцаря на сером коне с учебником правоведения в дырявом кармане. И — вот чудо! — на мосту прекрасный незнакомец спит, — из-за девушки он, сын обедневшего самурая, потерял работу и мечту. Девушку зовут Томо, но все знают и любят ее под именем Таки но Сираито. Именно этим именем, обозначающим белые струи водопада, назван фильм по роману «Зрелый и мужественный» Кёки Идзуми. Время — конец девятнадцатого века. Сюжет — дотоле вечный, доколе живы на земле мечтательные и влюбчивые женщины, страстно желающие счастья, но в лучшем случае обретающие посмертный статус легенды. В роли Сираито — звезда немого, а потом и звукового кино Ириэ Такако. В роли её возлюбленного и одариваемого — красавец Токихико Окада; даром что уже умиравший от туберкулеза, бледный без грима, он сам по себе был залогом эстетического волнения.

Немой фильм снабжён не только скупыми субтитрами, но и щедрым сопровождением закадрового комментатора-бэнси. Слушать талантливого интерпретатора — особое наслаждение. Но едва ли не большее — выключив звук, смотреть на героев, говорящих мало. Красота отсутствия — вот высший пилотаж режиссуры, опиравшейся на практику традиционного театра. Красота такой внешней скупости, за которой вся страсть и ажитация — там, под кожей, под верхним слоем души. Пиковые моменты целомудренной истории обозначены, но не исполнены. Как благодарность мужчины за ночь переросла в любовь, и переросла ли, коль она звала себя женой, а он себя — братом? Как прошли герои последний путь, розный, но чуть ли не равный митиюки давних пьес? Не это важно. Настоящими кульминациями стали моменты наивысшего проявления благородства, когда можно было, наконец, дать относительную волю чувствам. И из памяти уже не изгладить мертвенное лицо молодого прокурора и смену противоречивых эмоций на лице обвиняемой, на чьи средства был этот прокурор обучен.

Роман предлагал, очевидно, все составляющие фильма на потребу публике: встреча, любовь, череда лишений, преодолений и даже приключений, коварные замыслы и роковые стечения обстоятельств, разведшие обвинителя и его благодетельницу по разным полюсам судебного процесса. Иначе быть не могло: это было наследственным, это текло по японской крови от эпохи Эдо, от пьес Тикамацу, пронизанных конфуцианскими идеями. Зритель каждый раз обманываться рад, благо возможность создавать полную иллюзию жизни легитимировало театральные страсти. Всё, что требовалось от режиссера и актёров — разыграть и сыграть потрепанный временем сюжет как с чистого листа из огромной стопки, чтобы неизбежность горя уравновешивалась неизбежностью красоты этого горя. Вписать очередной цветок в садовую галерею, рассказав правдоподобную о нём сказку. Литературная основа позволяла создать живые характеры, главные и второстепенные, тем более что в неё так тоненько вплетались отзвуки романов Толстого и Достоевского. Ожили герои, хорошие и дурные, но так или иначе выстроившиеся в хоровод вокруг денег Сироито. И только она сама помещена в мир иных измерений — мир грёз и основ, которые не покупаются, и вишни в её ладонях, искрясь, кажутся валютой её мира.

Как Мидас, всё превращавший прикосновением в золото, героиня делала бесценным то, что видела, чего касалась её мечта. Впрочем, это взгляд, идущий от души к природе, а не от природы к душе, тут же откликающейся неслышимым трехстишием; какой верен? Критики говорят о необычайной визуальной роскоши фильма. Может, на восприятие влияет и то, что фильм — раритет, что многие из череды ранних авторских творений погибли, да и этот выцветает, ускользает, так, что порой видишь его словно из-за залитого солнцем стекла? Всё исчезающее прекрасно… Будущих «разматываний» пространства по длине и закоулкам ещё немного, но они уже эффектны: в самом начале камера играет с героиней в прятки. Пейзажи чередуются с жанровыми сценками, а порой не понимаешь, натурная ли это съемка, и вправду ли домики на горизонте, или расписанный задник, или вовсе игра иллюзии. Камера нетерпелива, трепетна, трепещуща; она словно торопится успеть надышаться, ухватить всё движение мира, пока не закроет глаза с героями вместе. Иногда она резко взмывает вверх, словно оказываясь птицей на дереве, и ветви свисают подобно гроздьям иероглифов на титрах. Я тебя высоко любила, — почему-то всплывают в памяти совсем не японские строчки; и ведь правда, любовь станет недоступно высокой. Иногда камера склоняется так, что мир покачивается до диагонали. Иногда она ненадолго застывает, словно пораженная увиденным, и вот тогда воплощается пейзаж или портрет, чаще героини, — классическая гравюра укиё-э. А вот нужно ли разделять душу и картину? Наверное, нет, потому что человек тоже природа. Недаром почти нет кадров чистой неподвижности: её нарушает то круг конного экипажа, то текучая горизонталь поезда, то скольжение лодки. Да и героиня недаром традиционно сравнивается с цветком.

Сираито, центр и двигатель картины, — не стойкая перед холодом зимы хризантема, не яркая роза, снабженная шипами, она пион, символ радости, любви и свадьбы. Пион ярок, горяч, щедр. Пион прекрасен не в бутоне, а именно в расцвете, в своей зрелости. Но век пиона недолог — ветер, и лепестки уже осыпаются. Пион умирает сам или его срезают, мотылек погибает, потому что лишается не столько пищи, сколько опоры для крыльев. Кажется, вина всех бедствий — не социальное неравенство, не тяжелое положение гастролирующего артиста, зависящего от сезона, не паук-процентщик, а именно зима, зима как холод, убивающий живое. Но, странно, — фильм-драма не оставляет после себя привкуса печали; он светел. Аристократка по происхождению, Ириэ Такако в роли артистки безупречна и изящна. Будущая прима кайдан эйга, она, похоже, действительно в чём-то была волшебницей. Её героиня, взбалмошная и наивная, доверчивая и дерзкая, ранимая и смелая, всё время, даже на суде, окружена ореолом сочувствия, а в долговременной памяти остаётся не её боль, а её улыбка. Фильм завораживает именно тем, что о нём знаешь: он никогда не будет до конца тебе понятен, состав крови иной. Фильму приходится внимать осторожно, доверяя впечатлению, доверяя, скорее, художественному чутью, доверяя сохранившейся бесхитростности сердца, всё это вместе. Но внимать ему что пополнять копилку нетленных сокровищ. Так старинная вещица из шкатулки не носима, ибо немодна и стёрта, но концентрированностью времени и памяти обжигает руку.