Ночь перед Рождеством (1913)

Как любитель творчества Николая Гоголя, я сильно обрадовался, узнав, что «Ночь перед Рождеством» впервые экранизировали ещё в Российской империи, в далёком 1913 году. Фильм оказался, само собой, немым, но в том и заключается особая прелесть кинематографа того времени. К тому же, смотреть экранизацию, снятую в стране, где когда-то жил сам Гоголь, вдвойне интересно.

Поражает, что в 1913 году зрителям уже показали великолепно снятые полёты в небесах, уменьшающегося чёрта и даже летающие вареники в доме Пацюка. Как бы я ни всматривался, контуров и других признаков совмещения кадров я не увидел. Судя по всему, оператор очень умело маскировал нити, а полёты снимали на фоне обычной стены с нарисованной деревней, благо монохромная плёнка облегчала создание любых спецэффектов. Хорошо чувствуя физику полётов, оператор прибегал к незамысловатому приёму – немного шатал камеру, приближая к актёрам, чтобы у зрителей возник эффект набираемой высоты.

Чёрт – один из первых монстров в российском кинематографе – выглядит свирепо на постере, но когда его показывают во вступительных титрах, впечатление он производит смешное. Видно, что это актёр в маске, и вообще костюм оставляет желать лучшего. С другой стороны, на зрителей 1913 года и такой образ наверняка производил сильное впечатление. Удачно получилось снять сцену, в которой чёрт прыгает на Вакулу. В окружении тьмы зубастая морда чудовища выглядит уже действительно жутко. К сожалению, в фильме местами неудачный монтаж. Либо часть незначительных сцен в итоге вырезали, либо режиссёр и актёры забывали, в каком положении персонажи находились в предыдущем дубле. Поэтому иногда гости сначала стучат, а потом подходят к двери, шапка на Вакуле появляется из ниоткуда, а Солоха опускается на дымоход за мгновение.

В целом досоветская актёрская школа радует. Хоть персонажей здесь и немного, каждый выглядит натурально, будто живёт в кадре. Испуганный и растерянный дьяк вызывает смех, как и Чуб, забирающийся в мешок. Однако Вакула лично меня не устраивает, поскольку выглядит слишком взрослым. В советских экранизациях этот образ получился более точным.

7 из 10

- …Синематограф-то? А как же! Видали, знамо дело. Мы-то хоть и из простых будем, не из столичных, да не лаптем щи хлебаем. Вон давеча у нас отстроили хоромину — я уж, грешным делом, подумал: не сам ли батюшка-император задумал к нам наведаться, не про его ли честь такие расходы? Ан нет — приехал какой-то мужичок, сам весь плюгавенький, но важный, что твой генерал. «Я, — говорит, — синематограф буду вам показывать». Тут бабы наши все, как одна, заголосили: хотим, мол, синематографа, как в петербургах, — и все тут. Ну, меня и самого любопытство разбирать начало: чего там они такое выдумали? Да еще как раз мужичонка-то и объявил: будут Гоголя показывать. Мы с моей Глашкой гоголей отродясь не видывали — а тут такое дело! Стало быть, плюнули да и пошли в этот синематограф.

Как пришли — обомлели: стоит у дверей народу тьма-тьмущая, чуть не вся губерния. «Чего, — спрашиваем, — стоите-то?» «Билетов ждем», — говорят. Ну, я-то, не будь дурак, кума намедни попросил, чтоб он мне два местечка придержал (он у меня к этому, который приехал, помощником устроился). Провел он нас, значит, в хоромы и на табуретах усадил. Сидим, ждем. Перед нами два хлопца какую-то простыню вешают. Народ потихоньку прибывает — мужики-то попритихшие, по сторонам зыркают недоверчиво, а бабы лопочут чего-то, пальцами тычут, ахают. Одна как запричитает: «Ой, — вопит, — не знала, что синематографы по простыням показывают! Я ж теперича на своих заснуть не смогу!». Ну, я смолчал: кругом как-никак культура, лекстричество, табуретки чистые, в углу пианина стоит…

Тут как раз и сам плюгавый пришел, начал свой агрегат позади нас расставлять. Возился он с ним, возился, насилу расставил — и кричит: «Готово, туши свет!» Сразу темно стало — только у этой его штуковины один глаз светит. Начал он чего-то там крутить — и пошли по простыне полоски черные да белые мелькать. «Ну, — думаю, — вона, чего удумали! Ай да синематограф! Это тебе не в бирюльки играть!» Только, оказалось, это еще не все было. Смотрим мы дальше — тут на простыне буквы какие-то заплясали. А грамоте-то у нас не каждый обучен. Мужики с бабами сразу же разгалделись: мы, мол, не книжки сюда пришли читать, давайте обратно полоски, — такую суматоху подняли, что плюгавый свой механизм остановил и как-то пригорюнился. Но я-то смекнул: синематограф — это вещь хитрая, тут понимание требуется. Встал я, значит, и говорю: «Успокойтесь, люди добрые! Синематограф — он не каждого ума дело. Коли вы искусство понимать не способные — милости просим отседова! Никто вас сюда за уши не тянул». Народ приумолк, расселись все обратно на места. Стали дальше глядеть.

После букв появилась на простыне баба щербатая. Все рты поразевали, моя языком зацокала — а я себе думаю: «Не зря, значит, пришли: вот оно — просвещение-то!» Вдруг какой-то в очках начал в углу на пианине наигрывать. Тут уж я не выдержал. Вскочил: «Ты чего, — кричу, — ирод окаянный, музыкать вздумал?! Люди синематограф пришли изучать — а он, видите ли, потренькать тут решил! Перед всей империей нас позоришь!» Вокруг мужики тоже возмущаться начали. Так бы мы его и вытолкали оттудова взашей — да тот, который агрегат крутил, не дал: «Это, — говорит, — он для дела играет, так надо». Ну, раз надо, значит надо. Тогда пущай играет, раз оно надо, — аль мы не понимаем? Стало быть, сели мы дальше простыню смотреть.

После бабы страхолюдина какая-то появилась — и языком: туда-сюда, туда-сюда. «Это, что ли, Гоголь-то?» — у плюгавого спрашиваю. Тот на меня недобрым глазом зыркнул: «Черт это», — говорит. Я язык прикусил и решил: все, не буду у него больше ничего выведывать — прикинусь, что все мне ясно и понятно, пущай другие себя позорят.

Стали эта баба с чертом на простыне какое-то непотребство творить: то на трубу взгромоздятся, то на метлу, то прямо в горнице друг друга обхаживают. «Вот те на, — думаю. — Сколько раз водку пьянствовал — ни в жисть таких привязчивых чертей не видывал!» Тут принялись показывать мужика, навроде нашенских, и девку смазливую. Та, видать, кобенится, а он ей чего-то лопочет — да только не слыхать ни слова. «Эх, — себе говорю, — надо было ближе к простыне садиться — там, небось, звук-то погромче будет». Как назло, еще то и дело буквы на простыне появляются, мешают — а ведь и так же ничего не разберешь! Сижу я в полнейшем расстройстве, кляну себя, на чем свет стоит, что дозволил себя на этот синематограф вытащить… А моя под боком — ничего: смотрит, разинув рот. Ей-то разве понимание надобно?

В общем, еле высидел я до конца. Из всего синематографа помню еще только, что каких-то мужиков в мешках по селу таскали, был еще дородный козак с прыгающими пельменями, потом один из хлопцев черта оседлал — да на нем вроде как в заграничный магазин, за обувкой… После начали все друг друга батогами хлестать: сначала этот хлопец — черта, потом другой мужик, с усами, — этого хлопца, потом все тот же хлопец вместе с маленьким мальчонкой кувалдами махать стали — и тут все закончилось.

Я прямо на месте зарекся впредь на этот треклятый синематограф нос казать. Окромя полосок в начале, и смотреть-то не на что. Пусть эти, которые в петербургах, на такое пустопорожнее баловство время да деньги тратят — только простыни изводить! Я еще у своей-то, у Глашки, смеху ради, спрашиваю: «Ну, понравился тебе синематограф?» Она мне: «Режиссура очень сильная, актерские работы тоже впечатляют — к тому же грим и освещение применены весьма удачно; спецэффекты для нашего времени абсолютно новаторские…» — начала плести черт-те что. Дура — она и есть дура, что с нее возьмешь! Эх, не нашего ума это дело — синематограф…

… И все-таки интересно: который там из них был Гоголь?