Henry (2015)

Редко, когда недавний студент, способен в дипломной работе показать хорошее знание дела и завидную любовь к профессии, как это удалось Филиппу Фуссенгеру, засветившемуся на старте своей карьеры художественным этюдом под названием «Henry», наделённым немалыми достоинствами, отражающими авторское владение искусством и технологиями, реализованными в эстетически выверенной и эмоционально окрашенной повести.

В разгар учебного года в музыкальном интернате объявляется новичок, скованный необъяснимым молчанием и отмеченный редкой одержимостью в общении с органной музыкой, парой звуковых фраз выбивая уверенность из дерзкого Эрика, высокомерно поглядывавшего на хористов и школьное начальство, а теперь охваченного холодом ревности и страхом оттого, что первый уже не он.

Фуссенгер, не придавая картине лишнего размаха, удерживается в границах одного конфликта, в рамках локальной драматургии. Он не вдаётся в детали настоящего и секреты прошлого, умалчивая о том, откуда взялся на голову Эрика этот злосчастный Генри, почему он ушёл в себя и отстранился от мира, чего он хочет, о чём думает — об этом ни слова, ни намёка.

Куда понятней бешенство Эрика, не просто свергнутого с былых вершин, а болезненно страдающего от превосходства другого таланта, судорожно пытающегося подавить конкурента, вполне понимающего, что в разворачивающейся схватке уцелеть должен только один из них, тогда как и его соперник думает лишь о том же.

Не тратясь на слова, режиссёр разводит активное действие. Он не разливает мораль и не перемалывает высокое, тем более, когда у него в распоряжении есть пара ярких молодых актёров, которым только и нужен заколдованный сценарий, чтобы разыграть на двоих жёсткий психологический триллер, шаг за шагом приближающий нас к трагедии.

Своим инструментом Фуссенгер выбирает звук и визуальные полотна. Выстраивая кадр и выставляя свет в кадре, он между двумя главными героями ставит орган, играющий особую роль в ходе истории, откликаясь на прикосновения рук и ног органистов, подчёркивая разницу в душевном устройстве разно организованных персон, когда Эрик смотрит на инструмент сверху вниз, музицируя в ботинках, а Генри, воздев глаза вверх, извлекает звуки босыми ступнями, воссоединяясь с ним в одно тело, дышащее одним воздухом и истекающее единой кровью, мистифицируя разворачивающееся между ними сражение.

Из-под пера выпускника консерватории вышел насыщенный музыкальный фильм, погружённый в нотные глубины Штраусса, Шуберта и Арво Пярта, в пучину органного концерта Вивальди и бурю героического этюда Шопена, который за пару недель выучил Нино Бёлау, совершая за роялем неподдельные ошибки Ерика, тщетно пытающегося справиться с неукротимым клавиром гения.

В музыке звучит невозможный живой диалог соперников. Музыка задаёт масштаб, нагнетает саспенс, разжигает интригу. В ней тайна, мощь, ярость и отчаяние, невозмутимое хладнокровие Генри и ужас жалкого Эрика, когда его ночной кошмар становится явью, срывая покров с затаённого лиха, когда сгорают мосты и опускается угроза: молотком по рукам — не стоит ждать, что художник так просто назначит жертву — в эстетическом изыске финал вписывается в определённую автором символьную канву картины, каплями крови и растерзанной в клочья душой.