Эйзенштейн в Гуанахуато (2015)

В искусстве есть много выдающихся персонажей. Живопись, литература, кинематограф и т. д. Везде найдется парень/девушка который перевернет довольно простецкую идею во что-то изумительно прекрасное, в то что даст людям новые ощущения и даже ориентиры к их вакханалии из взлетов и падений, обычно называемых жизнью. Конечно же найдутся истинные фанаты того же Тарковского, посмотревшие «Солярис» и понявшие что вот оно, светило российского кинематографа. Я не буду против, но и не соглашусь. Эйзенштейн, вот кто по моему скромному мнению отдал всего себя искусству и разбился в лепешку о гранит этой науки. Именно науки, поскольку он был конечно не единственным, но и не мало важным первопроходцем в выразительности именно технической; через монтаж и операторские ухищрения наш пленочный маньяк показывал всю полноту чувств героев и масс. В основном Эйзенштейн показывал ярость, спровоцированную духовным порывом изменений, что кстати можно отчасти считать началом снафф фильмов, сопряженную с безудержной агрессией. Самое главное зритель это чувствовал, но все ли нам смотреть на яростную борьбу человека с проклятым империализмом(я так не считаю, коммунизм не очень получился)? Есть же и другие ценности в нашей с вами жизни, например любовь. Это и понял Эйзенштейн в своей поездке по Мексике. И об этом собственно и повествует картина. Но все ли в ней так хорошо, как в моих влажных фантазиях?

Из увиденного хочется рассортировать происходящее на две отдельные группы: одна прелестная, вторая странная. Надеюсь никто не запутается.

Первая кучка кадров и минут нашего времени.

Фильм — неплохая документалка о Мексике. То ли дело Эйзенштейн из фильма, превращаясь из циничного гения, обиженного всеми и особенно партией (много времени уделено колким комментариям в сторону советского Союза, что не может оставаться без внимания как у обиженного советской властью, но, внезапно не заставшей ее (меня), так и у прожженного коммуниста, который скорее всего выключит фильм на 10 минуте), становится изумленным туристом, сумевшим прочувствовать весь колорит страны. Все это сдобрено отличными кадрами, будто с рекламных роликов турфирм, теперь все 40 песо в моем кармане так и ждут, когда я потрачу их на путешествие. Особенно радуют монтажные решения, вроде разделения кадра на три составляющие, тот момент когда мечтаешь чтобы третий глаз был на лбу, а не там где он сейчас.

Также, фильм — это неплохой экскурс в историю самого Эйзенштейн. Добрая половина сцен начинается именно с рассказов самого главного героя о его путешествиях и их последствиях. Проблема лишь в том, что история заканчивается на словах…

Так, мы плавно переходим ко второму нагромождению кадров и минут.

Фильм — это размышления. Эдакий трактат мыслей Эйзенштейн о жизни, смерти и конечно же любви. Всё это выглядит достаточно интересно, ну знаете, размышления интересного человека на интересные темы, в обертке того настоящего, в которым живет персонаж. Особенно это завораживает, когда настоящее героя основано на нашей с вами жизни. Разговоры о кино так вообще доводят до состоянии сродни оргазму. Но вот тут появляется то, с чем очень сложно согласиться массовому зрителю, а может и не только.

Фильм — это любовь. Любовь показанная в лоб, слишком коряво и надуманно. Дело даже не касается сексуальных предпочтений персонажей, нет. Любовь в этом фильме выглядит каким-то актом лицемерия, когда все должны расступиться перед главным героем и дать ему наслаждаться тем кем он хочет. Я пониманию, что автор хотел показать раскрепощение персонажа, его выход за рамки построенные только лишь им самим. Взять хотя бы сцену с «лишением девственности». Она лишь показывает что режиссеру было трудно показать изменение героя и он решил пойти в лоб, чтобы уж точно все всё поняли. Как по мне это отчасти портит фильм, около 15 минут порчи фильма без смс и регистрации. Но вот такое оно, современное искусство: непонятное, зато увлекающее.

Что же в целом хочется сказать о фильме. Смерть и секс лучшие друзья. Так почему бы не насладится ими?

Всех благ.

Эйзенштейн, действительно, прокатился по Мексике, намереваясь снять об этой стране большое кино. Советы некоторое время позволяли интеллигентам осмотреться на восточном и западном берегах буржуазного зарубежья, с опаской, сомневаясь в их верноподданичестве, что однако давало некоторым немного воли, от которой, бывало, у путешественников начинала кругом идти голова.

Гринуэй досконально знаком с художественным наследием великого мастера, не хуже завзятых искусствоведов разбираясь в конструктивизме выработанного Эйзенштейном стиля, сочетающего в себе комбинаторику сценарной основы, визуальную эстетику и выверенный монтаж отснятых отрезков, создававшего живой и напористый кинематографический текст, делая кино, бесспорно, самым важнейшим, самым деятельным из всех искусств, зовущих и ведущих миллионы зажжённых им душ, становясь убеждением и волей поколения, строившего свой дивный новый мир.

Мимикрируя под Эйзенштейна, Гринуэй придерживается в своём деле той же стилистики экстравагантного аттракциона, заключённого в экзотических декорациях мексиканских городов и весей, где без удержу оттягивается оторвавшийся от пролетарских устоев творец с распалённым воображением, впадающий в жар от жары, жратвы и мифологии иной цивилизации, которой опутывает гостя выписанный начальством волоокий переводчик, открывающий потрясённому туристу особый способ проникновения в глубину экстатического блаженства, вызывая в деятеле культуры ещё один революционный переворот.

Гринуэй также скрупулёзно кроит сцены, делит экран, разбивая его на несколько окон, бросает вызовы и вызывает провокации, принуждая своих актёров к бесовщине и циркачеству, театрализуя экранное действо, придавая ему соответствующий объём, повышая концентрацию энергии актёрского безумия, вызывающего ощущение фильма в фильме, или, пожалуй, фильма о фильме, так и не снятого тогда самим Эйзенштейном, у которого, об этом, наверняка, было своё особое мнение, оставшееся не при делах.

Мелькание нескольких известных имён и прославленных лиц, хроникальные вехи и озвученные события определяют момент, оркестровые фрагменты прокофьевских тем включаются элементом родного Эйзенштейну авторского немого кино, развивая игру Гринуэя в прятки с историей, в которой, извлекая необходимый для себя компонент, он находит другую сторону, придавая иное звучание названию того так и не доделанного фильма с восторженным лозунгом «Да здравствует Мексика!», раскрашивая свой радужными цветами сексуальной свободы, о которой его персонаж в ту пору сам рассказать так и не смог.

Коллаж аттракционов: десять дней (и ночей), которые потрясли мир

Гринуэй покусился на святое. Может быть, и не на «наше всё», но, по меньшей мере, на первого из двух очевидных гениев советского кино, который, в отличие от Тарковского, не развивал язык экранного искусства, а именно создавал его. Гринуэй, мало того, что лишает Эйзенштейна невинности, причём в самом буквальном смысле слова, но ещё и выставляет законченным гедонистом и педерастом, который так увлёкся каникулами в Мексике в 1931-м году, что не хотел возвращаться домой, да и работать там тоже не сильно стремился. А именно на то, как складывался творческий процесс, больше всего и хотелось посмотреть. Однако Гринуэй уделяет ему ничтожное количество времени, показывая всего один съёмочный день, да и тот спровоцированный стихийным бедствием, последствия которого Эйзенштейна буквально вынудили снимать. Всё остальное время, по версии Гринуэя, русский гений предавался спальному греху: выпускал наружу томящийся эрос, деля ложе со своим знойным мексиканским гидом — бисексуальным мачо Паломино Каньедо.

Румяный и жизнерадостный уроженец Суоми Элмер Бэк, на первый взгляд, кажется, не шибко соответствует хрестоматийному прообразу. Но для вызывающей фантазии Гринуэя он явился, по всей видимости, идеальной моделью. В своё время Милош Форман похожим образом разрушил в «Амадее» стереотип восприятия Моцарта, пригласив на его роль Тома Халса. Финн оказался не робкого десятка, и, дефилируя полфильма голышом перед камерой, он ухитрился передать не только счастье телесного освобождения, но и подавляемого желания, и даже смущения, неловкости и удивления на грани ужаса, сопровождавших акт дефлорации и всех связанных с нею эмоций. Короче, ему было, что играть, а Гринуэю, где пофантазировать. В итоге монументальный и канонизированный образ не просто ожил, но и заискрил, запереливался всеми цветами радуги, но в особенности, конечно, светло-синим оттенком.

Идея и, главное, возможность сексуального раскрепощения захватывает и целиком поглощает 33-летнего девственника. Не меньше, чем революционный экстаз, сублимированный им ранее в нескольких киношедеврах. Оказывается, устремлённый вверх собственный пенис способен вдохновлять и воодушевлять не меньше, чем фаллосы корабельных орудий в «Броненосце «Потёмкине» или штыки солдат и матросов, берущих штурмом Зимний в «Октябре». Под жарким мексиканским солнцем автор авангардной экранной эстетики и монтажа аттракционов, по представлениям его современного британского коллеги, сбрасывает с себя последние — плотские — оковы, и устраивает невиданный — эротический — аттракцион. Жизнерадостный дух языческой вакханалии берёт верх над ограничениями большевистского аскетизма и партийной дисциплины. Десять безумных дней в Гуанахуато он с упоением мечет семя перед сфинксами ацтекской культуры, как до этого почти 10 лет метал бисер перед свиньями марксистской идеологии.

Гринуэй показал мексиканскую командировку Эйзенштейна (результатом которой стал не фильм, а лишь отснятый материал, через 48 лет смонтированный Александровым в картину «Да здравствует Мексика!») в откровенно фарсовом и провокативном ключе на грани кича, едва не доведя его до карикатуры. Однако в безудержной удали этой эротической фэнтази проглядывают едва слышимые ноты ужаса, заставляющие смотреть на происходящее, как на пир во время чумы. А если быть более конкретным — на ту безумную пляску опричников, которую Эйзенштейн вставит в своего «Ивана Грозного», показав её, единственную, в цвете — в обжигающе алых тонах, в своём последнем мрачном чёрно-белом шедевре. Делая акцент на комическом и плотском, Гринуэй, осознанно или случайно (бог весь), прячет трагическое и духовное, выставляя Эйзенштейна клоуном с ещё не наступившей в его сердце осенью.

Осенью, которая окончательно возьмёт верх в роковые сороковые, когда отец народов будет вызывать его на ковёр и отчитывать, как мальчишку, за несовершенство образа того же Грозного и плохое знание исторических реалий. Всё это будет потом, а пока бесшабашный и безбашенный кинематографический гений, настолько проникается настроениями безделья и вседозволенности, что превращает их в неистовый оргаистический праздник, пугая своим образцово эрегированным либидо не только местных горничных, но и американских спонсоров, в панике спасающихся от перевозбуждённого русского еврея. Гринуэй выпускает джина из бутылки, того самого джина, что побуждал Эйзенштейна делать фривольные рисунки мужских гениталий или обнимать ствол гигантского кактуса в недвусмысленной композиции, запечатлённой на знаменитом фото. Скорее всего, именно они-то и заставили британца вместе с героем фильма пуститься во все тяжкие и показать Эйзенштейна таким, каким мы его никогда не видели. И вряд ли когда-либо ещё увидим.

Одним из основополагающих идеологических базисов всего мифо-, и кинотворчества Питера Гринуэя является тема взаимоотношений Художника с окружающим его миром, с самим собой и с искусством, в конце концов, не говоря уже о том, что Гринуэй в тех своих кинокартинах, посвященных постоянному созидательному процессу взаимодействия и взаимодополнения искусства как такового, существующего в экзистенциалистском лабиринте, на первый план выдвигал и образ самого Художника, переменчивый со временем. При этом изобретенный Гринуэем киноязык был многофактурен и многослоен, тяжеловесен и монолитен. Использование интертекстов и смешивание сугубо литературных элементов — слов, отдельных фраз, целых массивов текста для замены привычной классической формы нарратива, кино как книга, текст как изображение(слова самого Гринуэя) — это было успешно им проделано и в «Дневнике подушки», и в «Книгах Просперо», и в цикле о Тульсе Люпере, где в особенности авторская концептуальность достигла своего пика. Не менее примечательно и то, как Гринуэй, в котором от визуализатора-живописца всегда было намного больше, чем от самого кинематографиста, стремится к оживлению живописных полотен, с неистовым эстетизмом, но не барочным формализмом реконструируя полотна времен Классицизма в «Контракте рисовальщика», повторяя стиль Рембрандта в «Тайнах „Ночного дозора“ и витиевато перенося форму гравюр Гольциуса в „Гольциусе и Пеликаньей компании“».

Впрочем, суммировать все изыскания истинного мультиинструменталиста Гринуэя в единое целое практически невозможно, и ограничиваться лишь только темой кинематографа нереально, ибо сам Творец, хоть и считает, что кино мертво и требует возвращения к своему первобытному состоянию, однако в своей последней по счету крупной режиссерской работе, фильме «Эйзенштейн в Гуанахуато» 2015 года, представленном в рамках Берлинале и ставшем первой частью из дилогии об Эйзенштейне(вторая — «Рукопожатие Эйзенштейна» выйдет годом позже), обратил свой пристальный взор именно на кинематограф и на одного из его главных революционеров — Сергея Эйзенштейна, взяв за основу фабулы своего фильма общеизвестный факт о продолжительном заграничном путешествии не только Эйзенштейна, но и Григория Александрова вместе с оператором Тиссе за новыми идеями и формами. Однако Гринуэй субъективно обрезает большую часть заграничной истории Эйзенштейна, ограничив пространство сюжета лишь пребыванием режиссера в Мексике, в неслучайном Гуанахуато, где в 1931 году он работал над документальным фильмом «Да здравствует Мексика!». Причем сам мексиканский город Гуанахуато, издавна прослывший местом мистическим, является даже в большей степени настоящим героем картины, чем Эйзенштейн и его окружение. Это то самое место силы, магический питательный и витальный источник, где кажется сосуществуют в едином танце Жизнь и Смерть, нерушимые традиции и дух революционного брожения, древнее и новое. Гринуэй в буквальном смысле превращает Гуанахуато в город-сон и город-карнавал, город как средоточие собственной авторской философии, следующей по течению мысли самого Эйзенштейна. Камера выхватывает почти все достопримечательности Гуанахуато, делая фильм эдаким путеводителем по миру одного из самых ярких мексиканских городов — помимо Музея мумий в кадр попадает El Callejon del Beso, уютно зарифмовывая в рамках одного города темы Эроса-Танатоса, визуальная палитра картины все больше напоминает полотна Диего Риверы, музей которого тоже сверкнет в фильме буквально на секунду, а улочки, переулочки, площади и лабиринты тупиков сделают этот город чем-то потусторонним и столь похожим на многогранную личность самого Эйзенштейна. В картину с самого начала вторгается дух комедии дель арте, а реальным историческим персоналиям большей частью отводится роль воплощенных гринуэеевских метафор Человека Искусства, узже — Человека Кинематографа, который сам Гринуэй в своей картине не столько переизобретает заново, с чистого листа, сколь следует формализированно, дерзки и почти по-постмодернистски самим изысканиям поголубевшего Эйзенштейна(сомнительный факт нетрадиционности ориентации выдающегося русского мастера выдвинут на первый план, и в этом смысле «Эйзенштейн в Гуанахуато» сроднился с прошедшей крайне незаметно «Жизнью» Корбайна о Джеймсе Дине, тоже между тем с голубыми 50 оттенками).

Вот на экране оживают рисунки Эйзенштейна, раскованная рисованная анимация моментами становится важнее самого фильма, ибо именно там, среди мультипликационных вставок живет истинная идея ленты; мультиэкранное деление становится слишком типическим и чересчур нарочитым, даже уже по-гринуэевски навязчивым, а прямых цитат из фильмов самого Эйзенштейна оказывается вполне достаточно, чтобы фильм оказался самым доступным из всего, что когда-либо снимал Гринуэй при всем многоцветье происходящего на экране — форма не давит своим весом содержание, а кинематографическое наполнение не производит впечатление свалки, неряшливости. Каждый эпизод и мизансцена четко просчитаны. В этих даже барочных излишествах, в эксцентричной пляске камеры, в пестроцветье и китчевости в то время, как конспирологические ребусы в ленте отсутстуют совсем, видится даже стремление Гринуэя уйти от тяжеловесности своих предыщущих работ, и прийти так или иначе к закономерной простоте изъяснения. К большей что ли прозрачности действия, в котором ныне царствует дух празднества и карнавала.

Бесспорно, «Эйзенштейн в Гуанахуато» — это кино, полное лирических отступлений, размышлений вне заданной фабулы, существующей подчас бессистемно и бессюжетно, ярких эротических экзерсисов, один из которых разом уделывает «Калигулу» с «Волком с Уолл Стрит», но по факту выясняется, что из треугольника знаковой для Гринуэя темы Искусство-Любовь-Смерть именно последнее в картине было убрано напрочь, оставшись лишь на уровне намеков. Никто в картине не умирает, не гниет заживо, не жертвует собой во имя высших целей, а мумии остаются не более чем экзотическим дополнением к биографическому эпизоду самого Эйзенштейна. Искусство и Любовь(то, как ее понимает Гринуэй, естественно) побеждают все, как и извечная тяга человека к знаниям, к поиску самого себя, к новому пониманию целей искусства как такового. Эйзенштейн в прочтении Гринуэя лишен своей полумифической сущности, а представлен скорее обычным человеком, чей неограниченный талант все еще пребывает в брожении. И любовь для него кажется намного важнее, чем политическая целесообразность, чем даже желание создать нечто вне привычных для себя рамок. Режиссер обнажает не столько свою душу в картине, сколь тело, и Гринуэй с практически фетишистским удовольствием любуется голым Эйзентейном, попутно вкладывая ему в уста мысли о сущности человеческого бытия, о любви, о кино, о смерти и сексе. Вообще, обнаженное мужское тело в картинах Гринуэя всегда было чем-то большим, чем просто пикантным элементом. Полное обнажение по сути означает возвращение к истокам, к первобытности, так отчего бы не обнажить телеса того, кто сам привнес в кинематограф не только теорию, ставшую катехизисом, но и практику? Став по сути кинематографическим Адамом(Евы остались на периферии истории), которого, впрочем, изгнали из кинематографического Рая за правду и излишнюю своевременность deux ex Machina и deux ex Сensura, пришедшие на смену богам художественности.

Было отсмотрено в рамках Берлинале-2015 11.02.2015

Одним из основополагающих идеологических базисов всего мифо-, и кинотворчества Питера Гринуэя является тема взаимоотношений Художника с окружающим его миром, с самим собой и с искусством, в конце концов, не говоря уже о том, что Гринуэй в тех своих кинокартинах, посвященных постоянному созидательному процессу взаимодействия и взаимодополнения искусства как такового, существующего в экзистенциалистском лабиринте, на первый план выдвигал и образ самого Художника, переменчивый со временем. При этом изобретенный Гринуэем киноязык был многофактурен и многослоен, тяжеловесен и монолитен. Использование интертекстов и смешивание сугубо литературных элементов — слов, отдельных фраз, целых массивов текста для замены привычной классической формы нарратива, кино как книга, текст как изображение(слова самого Гринуэя) — это было успешно им проделано и в «Дневнике подушки», и в «Книгах Просперо», и в цикле о Тульсе Люпере, где в особенности авторская концептуальность достигла своего пика. Не менее примечательно и то, как Гринуэй, в котором от визуализатора-живописца всегда было намного больше, чем от самого кинематографиста, стремится к оживлению живописных полотен, с неистовым эстетизмом, но не барочным формализмом реконструируя полотна времен Классицизма в «Контракте рисовальщика», повторяя стиль Рембрандта в «Тайнах „Ночного дозора“ и витиевато перенося форму гравюр Гольциуса в „Гольциусе и Пеликаньей компании“».

Впрочем, суммировать все изыскания истинного мультиинструменталиста Гринуэя в единое целое практически невозможно, и ограничиваться лишь только темой кинематографа нереально, ибо сам Творец, хоть и считает, что кино мертво и требует возвращения к своему первобытному состоянию, однако в своей последней по счету крупной режиссерской работе, фильме «Эйзенштейн в Гуанахуато» 2015 года, представленном в рамках Берлинале и ставшем первой частью из дилогии об Эйзенштейне(вторая — «Рукопожатие Эйзенштейна» выйдет годом позже), обратил свой пристальный взор именно на кинематограф и на одного из его главных революционеров — Сергея Эйзенштейна, взяв за основу фабулы своего фильма общеизвестный факт о продолжительном заграничном путешествии не только Эйзенштейна, но и Григория Александрова вместе с оператором Тиссе за новыми идеями и формами. Однако Гринуэй субъективно обрезает большую часть заграничной истории Эйзенштейна, ограничив пространство сюжета лишь пребыванием режиссера в Мексике, в неслучайном Гуанахуато, где в 1931 году он работал над документальным фильмом «Да здравствует Мексика!». Причем сам мексиканский город Гуанахуато, издавна прослывший местом мистическим, является даже в большей степени настоящим героем картины, чем Эйзенштейн и его окружение. Это то самое место силы, магический питательный и витальный источник, где кажется сосуществуют в едином танце Жизнь и Смерть, нерушимые традиции и дух революционного брожения, древнее и новое. Гринуэй в буквальном смысле превращает Гуанахуато в город-сон и город-карнавал, город как средоточие собственной авторской философии, следующей по течению мысли самого Эйзенштейна. Камера выхватывает почти все достопримечательности Гуанахуато, делая фильм эдаким путеводителем по миру одного из самых ярких мексиканских городов — помимо Музея мумий в кадр попадает El Callejon del Beso, уютно зарифмовывая в рамках одного города темы Эроса-Танатоса, визуальная палитра картины все больше напоминает полотна Диего Риверы, музей которого тоже сверкнет в фильме буквально на секунду, а улочки, переулочки, площади и лабиринты тупиков сделают этот город чем-то потусторонним и столь похожим на многогранную личность самого Эйзенштейна. В картину с самого начала вторгается дух комедии дель арте, а реальным историческим персоналиям большей частью отводиться роль воплощенных гринуэеевских метафор Человека Искусства, узже — Человека Кинематографа, который сам Гринуэй в своей картине не столько переизобретает заново, с чистого листа, сколь следует формализированно, дерзки и почти по-постмодернистски самим изысканиям поголубевшего Эйзенштейна(сомнительный факт нетрадиционности ориентации выдающегося русского мастера выдвинут на первый план, и в этом смысле «Эйзенштейн в Гуанахуато» сроднился с прошедшей крайне незаметно «Жизнью» Корбайна о Джеймсе Дине, тоже между тем с голубыми 50 оттенками).

Вот на экране оживают рисунки Эйзенштейна, раскованная рисованная анимация моментами становится важнее самого фильма, ибо именно там, среди мультипликационных вставок живет истинная идея ленты; мультиэкранное деление становится слишком типическим и чересчур нарочитым, даже уже по-гринуэевски навязчивым, а прямых цитат из фильмов самого Эйзенштейна оказывается вполне достаточно, чтобы фильм оказался самым доступным из всего, что когда-либо снимал Гринуэй при всем многоцветье происходящего на экране — форма не давит своим весом содержание, а кинематографическое наполнение не производит впечатление свалки, неряшливости. Каждый эпизод и мизансцена четко просчитаны. В этих даже барочных излишествах, в эксцентричной пляске камеры, в пестроцветье и китчевости в то время, как конспирологические ребусы в ленте отсутстуют совсем, видится даже стремление Гринуэя уйти от тяжеловесности своих предыщущих работ, и прийти так или иначе к закономерной простоте изъяснения. К большей что ли прозрачности действия, в котором ныне царствует дух празднества и карнавала.

Бесспорно, «Эйзенштейн в Гуанахуато» — это кино, полное лирических отступлений, размышлений вне заданной фабулы, существующей подчас бессистемно и бессюжетно, ярких эротических экзерсисов, один из которых разом уделывает «Калигулу» с «Волком с Уолл Стрит», но по факту выясняется, что из треугольника знаковой для Гринуэя темы Искусство-Любовь-Смерть именно последнее в картине было убрано напрочь, оставшись лишь на уровне намеков. Никто в картине не умирает, не гниет заживо, не жертвует собой во имя высших целей, а мумии остаются не более чем экзотическим дополнением к биографическому эпизоду самого Эйзенштейна. Искусство и Любовь(то, как ее понимает Гринуэй, естественно) побеждают все, как и извечная тяга человека к знаниям, к поиску самого себя, к новому пониманию целей искусства как такового. Эйзенштейн в прочтении Гринуэя лишен своей полумифической сущности, а представлен скорее обычным человеком, чей неограниченный талант все еще пребывает в брожении. И любовь для него кажется намного важнее, чем политическая целесообразность, чем даже желание создать нечто вне привычных для себя рамок. Режиссер обнажает не столько свою душу в картине, сколь тело, и Гринуэй с практически фетишистским удовольствием любуется голым Эйзентейном, попутно вкладывая ему в уста мысли о сущности человеческого бытия, о любви, о кино, о смерти и сексе. Вообще, обнаженное мужское тело в картинах Гринуэя всегда было чем-то большим, чем просто пикантным элементом. Полное обнажение по сути означает возвращение к истокам, к первобытности, так отчего бы не обнажить телеса того, кто сам привнес в кинематограф не только теорию, ставшую катехизисом, но и практику? Став по сути кинематографическим Адамом(Евы остались на периферии истории), которого, впрочем, изгнали из кинематографического Рая за правду и излишнюю своевременность deux ex Machina и deux ex Сensura, пришедшие на смену богам художественности.

10 из 10