Суходол (2011)

Фильм и нравится, и не нравится — одновременно. И при просмотре, и тем более — после.

Просмотр притягивает самобытностью картинки и отталкивает чрезмерной образностью, назидающей домысливание сюжетной реальности (тяжело дастся тому, кто не читал оригинал для сценария).

НО — это экранизация Бунина, с его педантичной чувственностью, усиленной тоскливой ностальгией по Родине. Бунин, усиленный и показанный женским сердцем.

Думается, что это сильная авторская работа. Но трудно ее оценить по достоинству — наверное надо быть женщиной, и знать и любить творчество Ивана Алексеевича Бунина

У меня не было ощущения Бунина… и в то же время это Бунин. Фильм поэтический, одухотворённый. Лирический, с личной интонацией режиссёра — молодой женщины. Наталья реальна, остальное (и остальные) даны через призму ее взгляда.

Суходол в фильме — призрак, морок, он существует в голове героини. Вещественность, чувственность деталей и (в связи с этим) каждого мгновения жизни, на которых строится вся бунинская философия жизни, из фильма изгнана. Наталья, подобно Родиону Раскольникову, воспринимает действительность сквозь марево горячечного бреда.

Бунин не любил Достоевского в том числе и за уход в «духовность», которая якобы освобождала его от конкретики, точности, плоти, переводила изображаемое в плоскость абстрактных представлений. Человек Бунина живёт одновременно и на земле, и внутри себя. Персонажи фильма живут только «внутри», внешний мир проходит лишь по касательной… но понимаешь, что он есть!

Холодные серо-голубые тона, отсутствующие выражения на лицах, красивые сконструированные кадры… Выверенный ритм. Условный поэтический мир.

Мир — прекрасный, затягивающий, интересный. Увидеть и показать его ТАК — это настоящее искусство!

9 из 10

Приступая к разговору об экранизации «Суходола», необходимо помнить о том особом (если не сказать — уникальном) месте, которое занимает эта коротенькая повесть не только в наследии Бунина, но и во всей мировой культуре. Ведь «Суходол» — это первое в истории литературы произведение, написанное согласно всем канонам магического реализма, пусть и за четверть века до того, как каноны эти были сформулированы, и единственная крупная бунинская вещь, в которой фирменная его языковая парча существует не сама по себе, драпируясь изящными складками по прихоти читателя, а натянута на жесткую основу нарративного новаторства. Снимая «Суходол», очень важно было не поддаться соблазну традиционного, «прустовского» взгляда на бунинскую прозу как на ретроспективные поиски утраченных времени, места, уклада (ибо давайте откровенно: в 1911 году грядущая утрата автором вряд ли прозревалась), режиссер должен был, скорее, понять логику созданного Буниным мира и по возможности чутко его воспроизвести — живым, а не воскрешенным, пусть и феноменальной памятью нобелиата. Последнее дебютантке большого кино Александре Стреляной удалось настолько здорово, что даже боязно об этом говорить — а вдруг сглазишь настоящее, самобытное дарование.

Стреляная (в качестве сценариста и режиссера — двух ипостасях, исключительно гармонично спаянных данной работой) как-то сразу, непосредственно и без видимых усилий схватила главное: одушевленность Суходола — места одновременно проклятого и неотразимо притягательного, его герметичность, его неяркую магию. Причем схватила, практически не прибегая к реквизиту прошлого, поскольку необходимым условием воссоздания легендарной усадьбы господ Хрущевых как раз и было то самое, неоднократно подчеркнутое автором отсутствие каких-либо достойных упоминания памятников материальной культуры. По Бунину, власть Суходола над душой человеческой — в воспоминаниях, в обаянии «степи, косного ее быта, той древней семейственности, что воедино сливала и деревню, и дворню, и дом». Вещественное воплощение Суходола в фильме — голый выгон, разоренная, почерневшая от времени усадьба, понатыканные тут и там убогие избы, какие-то невнятные каменные арки — то ли амбаров, то ли монастырских стен — несут на себе печать некоей выморочности, странности, призрачности: доски рассыхаются, превращаясь в пыль, строения глушит и поглощает буйно разросшийся бересклет, камни исподволь, пласт за пластом покрывает культурный слой. «Плодами трудов и забот их был лишь хлеб, самый настоящий хлеб, что съедается. Строили они жилища. Но жилища

их недолговечны: при малейшей искре дотла сгорают они…»

Поместив свой Суходол не в степь, а — по логике парадокса — в северный, зеленый, деревянный, разбухший от дождей Изборск с его туманами, ветлугами, дремучими травами, Стреляная слила воедино эмоцию и ее визуальное воплощение — древнерусскую (а потому — скорее степную — тоску) и природно-погодную хмурь. И опять попала в точку: повествовательно суходольские сушь да раздолье постоянно контрастируют с закрытой утробностью и грозовой сыростью матери-земли. Мир Суходола бесконечен, но самозамкнут, а потому — безысходен. Его «темная глубина» перемалывает и поглощает своих обитателей: погружаясь в суходольскую реальность, они теряют связь с реальностью внешней, объективной — призраки и порождения беспокойных сновидений становятся для них такой же частью бытия, что и домочадцы, и периодически возвращающиеся в усадьбу калики, причем порою первые неотличимы от последних: перед зарей мелькает во дворе зловещая фигура сумасшедшей барышни Тони, в грозу кубарем проносится по дому мужик в красной рубахе, в ведро гремит калиткой и веригами кликуша — поди пойми, где здесь сон, где — явь…

Собственно персонажи у Стреляной акварельно размыты. Она сознательно отказывается послеживать историю постепенного вырождения захудалого рода, выпуская из повести все фабульные узлы. «Прекрасная и жалкая душа» ее Натальи не заявляет о себе — она растворяется в тех, кому служит. Яна Есипович собирает Наталью из отражений в памяти тех, кто ее знал — как сама Наталья, украв зеркальце, пыталась удержать в нем отражение любимого, тепло его руки, запах его бритой щеки. Слишком очевидный и расхожий по нынешним временам символизм видений перезрелых дев (бунинских козла и змия) Стреляная заменяет свадебными обрядами, поблюдными песнями, томлением романса — показанный ею путь от сеновала до погоста, не прерываемый грубоватым эротизмом (заемным), куда убедительнее встраивается в тональность медленного угасания (типично бунинскую). И смерти — смерти у нее нет, как нет ее и в авторской пантеистической вселенной: осколки древних родов могут сколь угодно дробиться — они выживут в смутном предании, отраве славянской души.