Иисус Христос спаситель (2008)

Прожектор вырывает из кромешной темноты сцены одинокого человека. В смешной рубашке в горошек и джинсах он яростно доносит свое Евангелие зрителям, которые слушать его не хотят. Периодически срываясь в приступы ярости, он пытается открыть глаза на настоящий образ Христа, замыленный, как ему казалось, тысячелетним церковным зомбированием, представив то ли своего Спасителя, то ли себя — его инкарнацией. Это 1971-й год и концертный зал «Дойчландхалле». Это Клаус Кински, к тому времени успевший стать и Великим и Ужасным. 30 страниц текста, за которые веков 5—6 назад его бы сожгли на самом большом костре, а тогда просто попытались оплевать. Текст в изрядной мере богохульный, в котором Иисус предстает в роли бунтаря и революционера, а не мертвой фигурки на гипсовом кресте, тысячелетиями смиренно принимающей влажные поцелуи верующих. «Я не продажная девка, в которую вы меня превратили, я не ваш Суперстар»: говорит Кински со сцены. Его бунт очень провокационен, он явно рассчитан на реакцию, на какой-то отклик от окружающих, и вполне ожидаемо, что отклик этот стал негативным.

Для Кински этот образ был чем-то большим, чем просто актерским перформансом. В тот период времени он настолько бредил этим монологом, что едва ли не стал считать себя воплощением Спасителя, его посланцем. Через 18 лет, на закате своей жизни, он будет считать себя уже инкарнацией Паганини, сняв названный многими критиками «порнографией» эротический фильм про великого мастера. И здесь действительно очень сложно провести грань между его сумасшествием, невероятно огромным самомнением и Клаусом-артистом, стремящимся эпатировать, всегда поддерживать реноме человека с полностью отсутствующими поведенческими нормами. Возможно даже, что в этом каноническом образе он нашел себя — человека, разрываемого со всех сторон, личности, возвышающейся над всеми, а не стремящейся быть на одном уровне с толпой. В рамках кадра лицо актёра выглядит обликом ангела, спустившегося на один вечер к людям, он достигает того уровня мастерства, когда уже невозможно понять, что происходит на сцене: юродивость или искусная актерская игра. Что это: троллинг или всамделишная одержимость?

В определенный момент представления болезненная эгоцентричность артиста, о которой часто говорили его близкие люди, вступает в бой с его гордостью. Кински — эгоман, он болезненно нуждается во внимании окружающих, но в тоже время очень тяжело переносит насмешки. А следует сказать, что часть зрителей, собравшихся в тот вечер в зале, морально атаковала артиста уже с первых минут представления, выкрикивая оскорбительные замечания и едкие реплики, провоцируя человека, славящегося своими вспышками гнева. Кински оскорбляет их в ответ, называя свиньями и фарисеями, точно так же мешавшими когда-то сказать Спасителю. После непрекращающихся стычек он уходит со сцены. Уходит раз. Возвращается на сцену и начинает монолог заново. Уходит второй раз. Но он не может спокойно видеть, что за время его отсутствия на сцену вышел какой-то зритель и смеет говорить в микрофон свои доводы. Он возвращается и пинает стойку микрофона, выгоняя оратора взашей. Никто другой, никто не может владеть вниманием зрителя, пока он, великий Клаус Кински, здесь. Это одержимость своим зрителем, она вызывает восхищение и жалость. Гениальный арист живет вот так. Гениальный артист умирает вот так, с каждым своим уходом со сцены. Можно сколько угодно говорить о болезненном величественном самомнении самоучки Кински, на людях называвшим своё мастерство и актерские работы «от природы эпохальными, монументальными, божественными», но достаточно вспомнить слова Вернера Херцога, жившего с Клаусом в одной квартире, про те бесконечные сутки, которые артист тратил на одержимое совершенствование своего мастерства, прекрасно осознавая, что достичь идеала можно только работой. Конечно, он никогда не говорил этого на людях. Зачем? Люди хотят смеяться с очередной выходки актера, требующего уволить очередного бедолагу, подавшего ему холодный кофе; в каждом интервью заявляющего о своей божественности и гениальности.

После энной попытки дочитать монолог до конца Кински выгоняет всех зрителей из зала. «Я не могу так работать». 50 человек, оставшиеся вопреки его приказу, и сгрудившиеся возле сцены, слушают выступление уставшего артиста, бродящего прямо среди них. И хоть его голубые глаза по-прежнему гипнотически не мигают, но голос сел и нет сил даже ругаться. Его Иисус должен закончить свою Нагорную проповедь. Для тех, кто хочет слышать. Кто-то назовёт его богохульником, кто-то скажет, что это вершина перевоплощения, пик актерского мастерства, вся жизнь Клауса состояла из подобной двойственности, да и после смерти он не перестает привлекать внимание. Как гений, как чудовище, как Артист.