Самая грустная музыка в мире (2003)

Я видел лучшие умы моего поколения разрушенные безумием, умирающие от голода истерически обнажённые, волочащие свои тела по улицам чёрных кварталов ищущие болезненную дозу на рассвете, ангелоголовые хипстеры сгорающие для древнего божественного совокупления со звёздным динамо в механизмах ночи.

Встречайте американского посла печали — мистера Честера Кента, прибывшего в депрессивный, всеми и вся забытый Виннипег времен Черного понедельника и гуверовской похлебки. Город- тень, чья единственная отрада — наличие процветающего пивного завода, объявившего небывалую награду для той страны, которая сумеет представить самую печальную музыку на свете. Леди Порт-Хантли готова выслушать всех и каждого, будь то завывания слепых сиамских птиц под аккомпанемент одинокой флейты, мексиканское прощание с мертвыми детьми или камерунскую скорбь о погибших воинах. И совсем не важно, что Сербию, Канаду и Америку будут представлять члены одной семьи, непосредственно связанных с прошлым всемогущей пивной королевы, потерявшей ноги после ужасной автокатастрофы в компании с вышеупомянутым мистером Кентом, а также его братом Родериком и отцом — Федором. Представление только начинается!

Гай Мэддин, будучи извечным экспериментатором с формой классического немого кинематографа, на сей раз снял наиболее понятный и сюжетно ориентированный фильм, где привычный для его творчества сюрреализм отходит на второй план, высвобождая место для таких тем, как национальная самоидентификация с последующим поиском единственно возможной опоры для людей, потерявшихся во мгле собственных страстей и распрей. Сербский виолончелист Родерик, скорбящий о погибшем сыне и пропавшей жене, восхищающийся Гаврилой Принципом или его отец Федор — боевой лейтенант Великой Войны, представляющий ностальгическое прошлое старушки Канады, пусть это лишь полый призрак былых деньков. Прибытие Честера с прекрасной незнакомкой Нарциссой — катализатор для начала нового торжества безумия в рамках диковинной игры, где никак не может быть победителя. Мэддин играется со зрителем, заставляя его поверить в некую мозаику, где все вышеупомянутые персонажи только поначалу танцуют в рамках привычных любовных перипетий, хотя со временем начинаешь понимать заранее продуманную вторичность каждой отдельно взятой трагедии. Амнезия Нарциссы соседствует с раскаянием и банальной алчностью, принуждающей одного из братьев скупать выбывшие из игры таланты для создания единственно правильной мелодии, способной что- то сдвинуть в душе героини Росселлини. Всеобщая, неоднократно упомянутая печаль и купания победителей очередного тура в бассейне с пивом на потеху пьяной толпы… Раскаяние по всем канонам Достоевского и явная насмешка режиссера над этими исповедями, от которых не останется ничего, кроме пепла и отчаянных воплей.

«Самая печальная музыка на свете» — это симфония, которой сознательно оборвали крылья, дабы воочию увидеть гротескную изнанку всякого реального или мнимого страдания, пусть ради этого и придется выслушать мириад печальных песен о смерти, о любви. Трагедия беспринципного продюсера и его игра на рояле в последние мгновения перед прикосновением огня. Или отчаянные вопли спившегося вояки- хирурга и его красные кленовые листья, взывающие к элегическим воспоминаниям о светлых временах, от которых более не осталось ничего, кроме пьяной дымки… Мэддин сталкивает лбами не только всевозможные страны в безуспешной попытке продемонстрировать наиболее искреннюю национальную боль, но и своих полых марионеток, безвольно трепыхающихся от каждого нового порыва ледяного ветра. Его фильм — это абсурд, перемежающийся со всевозможными аллюзиями и извечным стремлением странного канадца выявить некий гремучий концентрат из персональной ностальгии по Виннипегу и выверенного сюрреализма с явным поклоном в сторону Кокто и Вине. Конкурс самой грустной музыки на свете имени леди Порт-Хантли, в конечном итоге, выявит достойного претендента, хотя для зрителя будет важен не победитель, но эпилог, который, несмотря на всю свою предсказуемость, сумеет удивить.

Мэддин продолжает мифологизировать Виннипег, свой родной город, на этот раз сделав его столицей не только скорби, но и центром мировой культурной экспансии, откуда, посредством глобального средства медиа — радио транслируются репортажи и музыкальные номера конкурса.

Среди прочих конкурсантов, представляющих аутентичную национальную музыку, от сиамского дуэта флейты и канарейки и синкретических африканских песнопений до клезмера и мариачи, на право обладания призом в двадцать пять тысяч долларов, претендуют трое членов одной семьи — отец, ветеран Первой мировой, и двое его сыновей. Несмотря на генеалогическое родство, они представляют разные государства. В отличие от США, с крепкой национальной мифологией и имеющих четкие и понятные идеологические установки, вроде Свободы и Равенства, что предполагает ассимиляцию, Канада, не обладающая героическим прошлым и объединяющей истории всех населяющих ее народов, «мультикультурная мозаика», где толерантность становится во главу угла, теряет национальную идентичность. Единственным канадцем становится иммигрант Федор, лейтенант в отставке, который представляет «Red Maple Leaves».

Его сыновья уже не считают себя канадцами. Честер, бедствующий бродвейский продюсер, и Родерик, сербский виолончелист, идентифицирующий себя с Гаврилой Принципом, что становится знаковым моментом: Сербия и Канада находились по разные стороны баррикад во время Первой мировой войны.

Отношения внутри семьи вполне нормативны для кинематографа Мэддина: Вынужденное встреча людей, ставших друг другу чужими, и неловкие попытки отца сделать что-то в направлении объединения терпят оглушительное фиаско. Треугольники заблудившихся между собой мужчин и женщин меняются углами и гранями. Протяженные и прочные связи между Федором и Еленой, Родериком и Нарциссой становятся в руках Честера необязательными и меркантильными. Его печаль это просто «то же счастье, только повернувшееся к нам задом», в то время как брат и отец скорбят непрерывно и вполне искренне. Но Честер стал американцем, и не готов грустить и проигрывать, как и его прототип из фильма «Парад в огнях рампы» (1933, режиссер Ллойд Бэйкон), одолживший Честеру имя и род занятий. Другие члены семьи также позаимствовали имена. Родерик, обладающий повышенной болезненной чувствительностью к внешним воздействиям взял имя из «Падения дома Ашеров» Э. А. По, а Федор, по словам самого Мэддина, это аллюзия на Достоевского.

Фильм не обходится без фирменных режиссерских констант. Амнезия сопутствует Нарциссе, благодаря чему она, сербская жена Родерика, оказывается в Канаде в компании его брата и не помня ни о своем умершем сыне, ни о «девяти миллионах погибших». Увечье Леди Порт-Хантли, полученное благодаря хирургическому вмешательству Федора, используется как экстернализация внутренних травм. Сильнейшее визуальное воздействие таких образов, нормативное для Мэддина, берет начало от фильмов Тода Броунинга с Лоном Чейни (хотя стеклянные протезы напоминают, скорее о «Кремастере» Мэтью Барни). Эдипальные отношения продолжают линию, начатую с первого фильма, а матриархальная зависимость, так или иначе репрезентируемая в картинах режиссера, проявляется здесь как перенос ценности с утраченного объекта (смерть матери во флэшбэке) на фигуру Порт-Хантли, властную и всемогущую. Ну, и, безусловно, мертвый отец и хоккеисты.

Музыка, как следует из названия, занимает значительное место в фильме. «Song is You» авторства Джерома Керна и Оскара Хаммерстайна II повторяется на протяжении всего фильма в девяти разных интерпретациях, кроме того, становится фундаментом для неожиданной стороны картины — мюзикла. Кроме прототипа Честера Кента, Мэддин заимствует у мюзикла некоторые его приемы, такие, как музыкальные номера, находящиеся вне логики повествования, (пение и танцы Нарциссы с жителями Виннипега) или едва уловимая мелодекламация героев, под аккомпанемент недиегетичного рояля (диалог Честера и леди Порт-Хантли). Еще одно влияние американского музыкального фильма — это финал, заимствованный из «Hangover Square» Джона Брама 1945 года, где герой погибает в пожаре, играя на рояле.

Изображения улиц и домов Виннипега отсылают к «Архангельску», такому-же бесконечно заснеженному и унылому, а через него к изломанным ненатуралистичным перспективам безрадостных переулков, созданных экспрессионистами. Интерьеры же заводов пивной королевы, по совместительству — арены конкурса, вновь приводят к американскому музыкальному фильму начала тридцатых годов, позолоченный ар-деко в окружении стальных конструкций и бархата.

Самая сюжетная и осязаемая работа Маддина.

На сцену выходят искусство и пивной бизнес, спекулирование пережитками личной трагедии и необъятная поглощающая грусть, церемониальность и отсвет чего-то настоящего.

Мир сошел с ума и пришел на конкурс грусти, хрупкости и продажности. Всем руководит любовь и музыка, но зачастую это показано демонстративно через их отсутствие, через игру в любовь и музыку. Так выражается маленькая надежда на изменения. Нельзя сказать, что их символизирует главный конкурсант, он потерян и беспомощен. Но в этой удушливой искусственной обстановке есть что-то живое, за что не может уцепиться глаз, но что замечается интуитивно и в данном случае слухом. Ключ — в музыке, в неподдельной грусти, в воскрешении после меланхолии, которое мы можем представить и даже воплотить.